Не спрашивайте меня ни о чем - Пуриньш Андрис. Страница 2

Переписал решение и отослал в другой конец класса Эдгару, а Яко тем временем принялся за задачи второй группы, чтобы помочь Рихарду.

В классе нас четверо друзей: Фреди, Яко, Эдгар и я. Впрочем, насчет Эдгара, может, я зря так сказал. У меня с ним сложные отношения. Иной раз я чувствую, что он меня недолюбливает, а в другой — что я ему необходим. Мы с ним вроде двух магнитов, которые часто меняют полярность. Поди тут разберись! Человеческие взаимоотношения все-таки исключительно хитрая штука — это надо признать.

Незаметно глянул на Эдгара. Получив записку, даже не посмотрел в мою сторону. Только сгорбился над листом и стал передирать.

Физик сидел, подперев руками подбородок, и смотрел в класс, чтобы создать впечатление, будто он видит каждого, кто попытается слизывать. В действительности при нем можно было сдирать запросто, если только не слишком нагличать. Потому что физик думал, что, списывая решение задачи, мы обманываем самих себя. Он думал, что мы сами должны это понимать, раз мы взрослые. Мысль благородная, нельзя не согласиться. Беда лишь в том, что почти всему классу — и мне тоже — вся физика до лампочки. Мы не собираемся стать физиками. И мне без разницы, сам ли я себя или кто другой обманет меня в этой области. Нет, правда! Мне абсолютно безразлично. И не только о физике речь. Конечно, я понимаю, что учиться надо, если уж ты начал ходить в школу, но что необходимо знать все, что тут заставляют долбать, в это позвольте мне не поверить. По-моему, каждый должен учить то, что он сам считает для себя необходимым.

До звонка оставалось восемь минут. Когда останется пять, физик объявит об этом во всеуслышание.

Сейчас нас в классе двое учителей. Мы оба наблюдаем класс. Только я вижу намного больше.

«Илона Прекрасная» («Прекрасная» она главным образом благодаря косметике, по крайней мере, так мне кажется) только что получила записочку от Юриса. Вы не поверите, по тем предметам, которые ей не даются, он стал чуть ли не отличником и лишь для того, чтобы решать Илоне задачи и подсказывать. Головастик Анастасия наконец набралась храбрости и раскрыла под партой учебник. Но это ей все равно не поможет. Карлуша, подперев голову руками, напряженно мыслит. Ручаюсь, едва прозвенит звонок, решение будет готово, но он не успеет его записать, потому что работы сейчас соберут. Сармите с Марой, неразлучные подружки, ехидно улыбаясь, перешептываются. Сармите довольно приятная девочка. Не слишком глупа, да и фигурка ничего себе. Это если рассуждать объективно. С субъективной же точки зрения она не мой тип. Я не мог бы втрескаться в нее по уши. Говорю это потому, что, кажется, она втрескалась в меня. Это точно! Только не подумайте, что я хочу набить себе цену.

Эдгар дописал. Посмотрел в мою сторону и чуть заметно кивнул, будто лишь сейчас заметил, что я в классе. А мне почему-то вдруг стало радостно. Яко, закусив язык, лихорадочно строчит. Рассказать вам про всех двадцать восемь, увы, не могу. Да и нет ни малейшей надобности: чем уж таким особенным отличается наш класс от других десятых?

Очень люблю смотреть, как класс работает. Все склонили головы над белыми листками, что-то пишут, черкают и пишут снова, иной раз даже скомкают и начнут все наново. Все думают. Все вынуждены думать. И тогда случается, что даже лодырь Рихард, который только и делает, что смотрит спорт по телевизору либо сидит на стадионе, а самому лень хотя бы мяч погонять, что-нибудь да придумает.

И вот звонок!

После уроков мы с Яко и Эдгаром надумали пойти к Фреду.

И тут со мной произошло нечто удивительное. Едва мы свернули за угол школы, как в лицо ударило холодком. Это был весенний ветер, и нес он дыхание лета. Я набрал его полную грудь, и ветер теперь бесновался во мне; голова закружилась, на душе стало весело и легко, и от захлестнувшей меня радости жутко захотелось отчубучить какую-нибудь глупость. В этот миг я совершенно реально ощутил лето, словно оно уже пришло и стояло за спиной, обняв меня теплыми руками. Какое-то мгновение каждая клеточка моего тела жила в лете, но чудо сразу исчезло.

Когда подошли к двери Фредовой квартиры, я о нем еще помнил, но вскоре забыл.

Старый прогульщик пребывал в своей резиденции: он расположился в кресле и водрузил ноги на подоконник между горшками с кактусами. Фред читал книгу и, казалось, был весьма недоволен тем, что его побеспокоили за этим бесконечно прекрасным занятием.

— А вы не могли дверь закрыть потише?! — зарычал он. — И нечего галдеж подымать.

Фреди сказал это, даже не взглянув на дверь. Он прекрасно знал, что так вести себя можем только мы. Когда он повернул голову и увидал меня, то стал сразу приветливей.

— Иво, старина! Когда твоя мутер не пускала к тебе, мы уже хотели было скинуться по полтиннику на венок с черной лентой. Что еще нам оставалось? Но я обалденно счастлив, что твои ноги вновь топчут сей прекрасный шар земной, а заодно и неказистый паркет отвратного школьного пола, чего никогда не стали бы делать мои ноги, если бы их движение зависело только от меня.

Он еще довольно долго изощрялся в словоблудии ради нашего увеселения. Но выходить из дому не хотел. Он сказал своей мутер, что ему нездоровится и в школу он не пойдет. Теперь он не хотел надуть мамашу.

В конце концов мы убедили Фреди в том, что может же он сходить в аптеку за лекарством. Тогда он выпрямился во весь свой исполинский рост и единственно спросил: за каким? Такого добра, как аспирин и порошки от головы, дома имелось предостаточно. Мы тоже не знали и потому решили перекинуться в картишки, коль уж во Фреде так громко заговорила совесть.

Мне вообще-то нравилось у Фреда.

Посреди комнаты стоял круглый стол, в углу старинный комод с прямоугольным зеркалом, у стены массивный платяной шкаф производства пятидесятых годов. Симпатичные такие стулья с плетеными спинками, на подоконниках шеренги горшков с цветами и кактусами. Возле двери висел мешочек со спичками, с которого синий гном грозил пальцем и предупреждал об опасности пожара. Я и теперь еще не знаю, отчего мне так нравится эта комната.

Яко ухитрился с ходу завладеть единственным мягким креслом, с которого только что встал Фред, а книжку, лежавшую там, кинул на подоконник, к цветочным горшкам. Из нас четверых Фреди был самым хладнокровным и рассудительным человеком, но до тех пор, пока не трогали книги. Он не выносил неряшливого обращения с книжками. Ни разу я не видал, чтобы он небрежно бросил книгу, загнул страничку или подчеркнул в тексте, за исключением учебников. Этот вид литературы он презирал. А фантастику обожал. Он читал ее и по-русски, а если была бы возможность регулярно доставать ее и на английском языке, то по английскому у него в табеле наверняка были бы пятерки. Теперь Яко за неуважительное отношение к книжке был вытурен с кресла, и, чтобы все поняли, что хозяин поступил так не ради собственного удобства, кресло получил Эдгар.

Мы уселись за стол, и Фред выдал колоду карт.

Вообще-то, в смысле лет, все мы одинаковы — семнадцать. Кроме Фреда, которому уже восемнадцать.

В игре мне чертовски не везло. Карта не шла и не шла, хоть головой бейся о стенку или об стол. Должно быть, я уже прочно сидел на минусах. Спросил об этом у Эдгара. Запись вел он.

— Ты хотел спросить, сколько тебе осталось потрепыхаться? — неожиданно насмешливо переспросил он. — Уже совсем немного. Всего восемь. Не хватает только восьми очечков. Так-то вот, — с улыбочкой и нараспев протянул он.

— За меня не волнуйся! — отрезал я.

— Сдался ты мне!

Стального цвета глаза смотрели на меня из-за длинных ресниц враждебно и с насмешкой…

Эдгар был тощеват и казался выше меня и Фредиса, хоть мы и были одного роста. Вообще мы трое были длиннее людей нормального роста, потому как акселерация или что-то в этом роде, говорят, поставила на нас свою печать.

Эдгар был нервный и капризный, жуткий недотрога; одевался он всегда как-то странно. Например, если на нем были джинсы, то непременно местного производства по четыре семьдесят за штуку и с дурацкими бизонами на заду. Однажды мы скинулись и подарили ему на именины приличные импортные джинсы, но он почему-то ни за что не хотел их брать, мы с трудом его уломали. И знаете, что было дальше? Он ни разу их не надел! И вообще, я тогда не мог его понять, но все равно он мне нравился. Нравился, какой есть, хоть подчас он меня и недолюбливал.