Мужская школа - Лиханов Альберт Анатольевич. Страница 60

Переправимся мы с ним, бывало, через реку, — с восторгом рассказывал отец, — он оглядится, пройдёт вдоль просеки туда-сюда, выберет место каким-то чутьём, начнёт смеркаться, и он бах-бах полный ягдташ вальдшнепов набьёт! Собаки поднимать не успевают.

Оказывается, у деда в разное время бывало до четырех охотничьих собак и никогда не меньше двух.

— Где же они жили? — смеялся я.

В сенцах, отвечал отец. Или прямо дома, возле порога, это когда зима, ну а летом им крыша не нужна.

— А ты как же стрелял? — спрашивал я.

А никак! Я же мальчишка был. Смотрел на отца. Вместе с собаками дичь собирал. Уж потом научился.

— Значит, можно на охоту ходить без ружья? смеялся я.

Так вот ты и пойдёшь! — отвечал отец.

— А пальнуть дашь?

Ну, это как ты себя вести станешь, — дразнился отец. И потом, палят только пьяные да дураки. Охотники стреляют.

Но до охотничьего сезона была целая вечность — он объявлялся специально, по радио и в газетах, на последнюю субботу августа или первую сентября, это решало опытное охотничье начальство, которое, по словам отца, вообще могло запретить всякую охоту, если, например, уродилось мало уток или была бескормица, или какие-нибудь специальные утиные болезни подорвали здоровье птичьих выводков. Охотничье начальство представлялось мне собранием умных усатых стариков в болотных сапогах, вроде тех, что нарисованы на картине Перова, а эти картины, как известно, висят в каждой пивной, — так что старики долго о чём-то спорят, может быть, даже выпивая и закусывая при этом, но, конечно же, не пьянея и не теряя здравого разума, и пусть бы себе обсуждали, но уж что-то слишком всё-таки долго. Целое лето ждать!

И тут отец мне сделал подарок — я, конечно, и вообразить такого не мог. У себя в мастерской он выточил толстенную гильзу. Стенки, наверное, почти в сантиметр, снизу, как положено, гнездо для капсюля и тонюсенькое, внутри патрона, отверстие, куда порох насыпать. Сверху загоняешь одну дробину всего одну! И можно стрелять!

Конечно, просто забава, растолковывал мне отец, точно попасть невозможно, потому что если полный заряд направляет ствол, то здесь ведь выходит, если честно сказать, ствол внутри ствола. Полёт маленькой дробинки зависит всего от нескольких крупинок пороха, а направляет её только этот пороховой заряд — ствола же для неё нет.

Он сам снарядил первый патрон, велел мне повесить метрах в десяти старую тетрадку, я послушно исполнил приказ, раздался щелчок, и тетрадку пробило.

Давай, упражняйся, сказал отец, испытывая явное удовольствие от своего презента. Вообще это очень важно, имей в виду. Примериться к прикладу, к ложу, к весу ружья. Вообще приноровиться.

Так что последний летний месяц после восьмого я нет-нет да и упражнялся в стрельбе возле дома, немало измочалив старых тетрадок.

9

О, разве можно забыть эти радостные сборы на первую в жизни охоту! Воображение, не отягчённое опытом, рисует картины одну живописнее другой. Вот яркий осенний лес, мы идём с отцом по тропинке, и вдруг перед нами взлетает тетерев — отец, конечно, стреляет, но надо же! — не попадает и тогда передаёт ружьё Мне: ну-ка, попробуй, может, тебе повезёт. Я с бьющимся сердцем прицеливаюсь и — баб-а-ах!

Ну и в таком же роде всякая мальчишеская чепуха, героические сцены вопреки всем, уже известным мне правилам, — хотя бы о том, что сезон на водоплавающую дичь начинается раньше, чем на боровую, а тетерев — это боровая и редкая птица, её не так-то легко и встретить, и уж тем более в пяти километрах всего от города, на озере Круглом, куда мы и отправляемся с отцом, прихватив у соседа, с его, конечно, разрешения, лайку, выросшую в городской конуре и к тому же на цепи.

Тобик нам с отцом знаком, так же, как и мы ему, взятый на поводок, он радостно крутит хвостом калачиком, острит уши, возбуждённо взлаивает, но стоит нам отойти подальше от палестин, ему знакомых, начинает взволнованно оборачиваться и даже тормозить, поскуливая и норовя, ероша шерсть, выбраться из ошейника.

Но уверенные мужские поощрения всё же достигают цели, Тобик подчиняется приказам отца, а перейдя мост и ощутив запахи вольной природы со сладким привкусом птиц, ежей, а может, даже и зайцев, он начинает рваться с поводка, и отец дарит ему свободу. Похоже, мы с Тобиком были одной крови ему, как и мне, новые запахи ударили в голову, одарив головокружительными надеждами на успех, только в отличие от меня он не был в состоянии унять свою энергию и стал мотаться по траве, кустам, лесу, то приложив свой кожаный нос к неведомым следам, то подставляя его ветру и мчась навстречу влекущим запахам, как к новому и прекрасному миру.

По знакомой дороге мы прошли сквозь весь заречный парк, где зимой пролегали мои лыжные трассы, миновали заливные луга, в траве которых то и дело похрустывали речные раковинки, прошли возле избы бакенщика и углубились в дубраву.

Ах, эта дубрава возле озера, где мы с отцом и Тобиком провели несколько часов перед первой вечерней тягой! Жива ли она теперь? Или исчезла, выроилась, пропала, изведенная городскими дымами, людской близостью или простой ненужностью, нерадостью при виде могущественной прохлады, непочтением густоты её непричесанных крон, нелюбовью к благоухающим травам и всякой мелкой живности, шевелящейся возле корней, которые, как узловатые руки, крепко ухватились, выступая над почвой, за влажноватую и мягкую землю…

Мы устроились у подножия дуба, одного из многих, похоже, ровесников друг другу, и я принялся собирать жёлуди, а отец раскладывать нехитрую нашу снедь.

Время от времени я приближался к нему, не уставая спрашивать — ну, когда, не пора ли уже выйти, выбрать место, но отец поглядывал на солнце, говорил, что мы у цели, однако подходить слишком близко не следует, а не то ещё распугаем птицу, и вся охота пойдёт насмарку.

Мы перекусили, аккуратно собрали под деревом своё имущество, и отец велел мне собрать сухих веток — для ночного костра. Тобик, намотавшийся по дороге, лежал пластом, совершенно не реагируя на возможную дичь, притаившуюся в прибрежных зарослях, и это радовало отца. Он боялся, что наш неопытный пёс распугает уток.

Потом он сходил на разведку. Я ждал его с трепещущим сердцем. Отец казался мне опытным добытчиком ведь я же ещё дома убедился в этом. Разве могло быть как-то иначе теперь, когда мы в двух шагах от заветной цели. Через четверть часа он вернулся, обрадовав, что выбрал отличное место.

Стало смеркаться. Подхватив пожитки и условившись соблюдать тишину, мы выдвинулись на позицию. Это было действительно отличное место для утиной тяги: заросшая кустарником коса, вытянутая почти до середины озера. Противоположный берег был от неё буквально в нескольких метрах. Иначе говоря, наша позиция оказалась как бы на перекрёстке, и откуда бы ни летели утки, они обязательно должны пройти прямо над нами. Только стреляй!

Я притаился по примеру отца. Тобик нервно поводил ноздрями, вертел головой и хвостом, тоже, видать, чувствовал приближение важного часа.

Было тихо, солнце, задержавшись на горизонте, наполовину ушло в землю, став на минуту малиновым. Озёрная вода превратилась в красное стекло. Только комариный звон разрушал идиллию. То отец, то я хлопали себя по щекам.

Наконец где-то вдали будто дёрнули ёлочную хлопушку.

Началось, шепнул отец. Смотри справа, а я слева. — И хотя мы разделили небо пополам для тщательности наблюдения, и он, и я вертели головами во все стороны.

Я прозевал первую стайку. Я понял, что утки летят по отцу, по его фигуре. Он вдруг пригнулся и поднял ружьё к небу. Я вгляделся в сторону, куда указывал отцовский ствол, и заметил две мушки, летевшие высоко над нами. Послышался слабый свист крыльев, и утки исчезли.

Чего же ты! прошептал я рассерженно.

— Слишком высоко, — спокойно и громко проговорил отец.

Мы замолчали. Вот забавно, я даже не знал, на каком расстоянии до цели можно стрелять.

Метров тридцать сорок, ответил отец на мой вопрос.