Тень власти - Бертрам Поль. Страница 63

Когда я поднял саблю и хотел ударить ею юного офицера, который с безрассудной смелостью вступил со мной в бой один на один, я вдруг заметил, как его глаза расширились от ужаса.

– Дон Хаим! – вскрикнул он.

Я вспомнил, что недавно прибыл в Голландию сын моей сестры, дон Мигуэль де Ибарра, о котором мать так просила меня позаботиться и которого я еще не видал. И вот теперь…

Он первый узнал меня. Я изменился меньше, чем он, с тех пор, как я видел его мальчиком. Бедный малый. Он инстинктивно опустил забрало, но если б он и не сделал этого, все равно спасения ему не было. Раз моя шпага поднята, она опускается быстро и тяжело.

Но не будем больше думать об этом. Такова всегда участь ренегата. Но ужаса, отразившегося в его глазах, я не забуду до конца дней моих. Проклятие исполнилось теперь во всем.

Я остановился, чтобы мои всадники не могли его раздавить своими лошадьми. Но в этот момент на меня налетел дон Габриэль Нералта с полдюжиной своих людей. Они окружили меня тройным кольцом. Приходилось думать о спасении собственной жизни и предоставить умирающих их собственной участи.

Дон Габриэль также узнал меня.

– Гнусный изменник! – крикнул он и, пришпорив лошадь, бросился прямо на меня.

Я был очень благодарен ему за его слова. Они вернули мне хладнокровие. Я молча собрал все свои силы. Если б я был суеверным, подобно моим немцам, мог бы сказать, что дьявол хочет, чтобы я остался жив. Ибо до сих пор я не могу понять, как я мог уцелеть в этой свалке, – ведь шесть человек горели желанием убить меня, – пока не подоспела моя кавалерия и не выручила меня. Я видел, как солдаты унесли с собой дона Габриэля. Я разгорячился, и мы бурно бросились вперед. Их линия поколебалась и была прорвана. Мы летели вперед, пока до моих ушей не донесся долгий и слабый сигнал, извещавший, что транспорт уже в безопасности.

Я приказал возвращаться обратно. Я не мог двигаться дальше и атаковать испанский лагерь. Но очень хотел бы этого.

Возвращаясь по той же дороге, я со страхом искал глазами тело бедного дона Мигуэля, хотя и знал, что это напрасно. Нельзя было надеяться распознать тело, по которому во время битвы дважды проскакал целый полк.

Его расширенные от ужаса глаза продолжали мерещиться мне, когда я вступал в Гайрлем.

Не буду описывать здесь моего пребывания в Гаарлеме в течение этих злосчастных пяти месяцев. Может быть, когда-нибудь я это сделаю в другой книге, но не теперь и не здесь. Эта книга содержит в себе историю моей жизни, а в Гаарлеме я был жив только наполовину.

Я делал свое дело. Когда выдавалось время отдохнуть – это бывало очень не часто, – я отдыхал, но не находил себе покоя.

Когда человек смертельно устал, ему хочется спать. Но спал ли я или бодрствовал, меня никогда не покидал страх. Это был какой-то продолжительный и странный сон, который ничто не могло отогнать или сократить.

Для себя самого и для Гаарлема я не мог сделать ничего. Я схоронил себя в погибшем городе. Иногда мне думалось, что, будь я главнокомандующим, я бы только быстрее погубил жителей Гаарлема. Даже это было бы лучше в сравнении с тем, что нас ожидало. Но тогда нельзя было предвидеть такого конца, и Рибберда не имел права рисковать. Это был храбрый, закаленный в боях солдат, и, стоя теперь на краю могилы, я пишу эти строки и вспоминаю о нем с почтением. С тем же чувством вспоминаю я обо всех гаарлемцах, которые там и сям спят теперь в сырой земле. Не всем им выпала на долю спокойная кончина, но все они показали себя храбрецами свыше всякого ожидания.

Не буду здесь описывать страданий этого злосчастного города – неудачных схваток, голода, отчаяния последних дней и, наконец, судбища. Страницы моего дневника и без того довольно мрачны, и незачем омрачать их еще рассказом о судьбе Гаарлема. Я ускользнул от смерти каким-то чудом. Я уцелел, в то время как лучшие люди сложили свои головы на плахе или погибли на виселицах.

Я взял Гертруденберг. В одну бурную ночь мы лезли на его стены, а над нашими головами грохотал гром, и небо казалось объятым пламенем. Был момент, когда мы висели на самом краю стены, не будучи в состоянии ни двинуться вперед, ни отступить. Колеблясь между жизнью и смертью, мы вцепились в стену зубами. Был момент, когда мы держались за скользкие камни, ослепляемые дождем, а по стене неслись, как бурная река, потоки дождевой воды. Казалось, вырвались на волю все демоны, пытаясь отнять у меня мою добычу. Но на этот раз час был мой.

С дымящейся от крови шпагой подъехал я к городскому дому, лишь только сквозь разорванные бурей облака забрезжила утренняя заря. Я гордо смотрел на окна. Опять все здесь зависело от моей воли, и мне казалось, что проклятие снято с меня. Но напрасно.

Завоевание Гертруденберга оказалось для меня бесполезно: я не нашел никаких следов той, ради которой сюда явился.

Я прибыл сюда, решив не терять времени на пустяки. Я дал себе клятву, что для меня будет только одно святое дело, и горе тем, кто вздумает сопротивляться мне. Но человек не имеет власти над мертвыми, а их было немало: дон Педро, дон Рюнц, Диего. Было много и других – длинным был бы их список. Когда бургомистр де Веерд рассказал мне обо всем, я топнул ногой. Бургомистр и его коллеги затрепетали в своих фижмах.

– Ваше превосходительство, – робко заметил наконец бургомистр, – у нас была война, болезни и преследования, а семь месяцев – срок немалый.

Увы! Он был прав. Разгоряченный битвой и победой, я совсем забыл об этом. Охваченный одной мыслью, я забыл, что время все меняет, что оно несет с собой смерть и болезни и не дает стоять на одном месте.

Когда мои войска вступили в город, народ взял тюрьму приступом. Подъехав к воротам ее, я пришел в ярость от того непредвиденного события, которое перевернуло все мои планы. Но дело было уже сделано. Я пришел сюда тайно, как вор ночью, и тем не менее меня опередили. Палач, его помощники, жена и дочь, словом, все, кто мог бы дать мне некоторые сведения, все были убиты. Вокруг их обнаженных трупов плясали какие-то женщины с распущенными волосами и вопили:

– Они жирели нашей кровью и нашими несчастьями. Встречаясь с нами на улице, они, разодетые в красивые наряды, едва удостаивали нас взглядом, нас, на деньги которых они франтили. Теперь они не будут уже смотреть на нас свысока.

– Нет, теперь вы будете смотреть на них свысока, – крикнул я и велел повесить их.

Мщение – вещь хорошая, только не надо мешать моему в Гертруденберге. Они проклинали меня, но я уже привык к проклятиям. Я видел, как их вздернули, но это не могло поправить дела.

Я так и не узнал, что произошло в тюрьме за время моего отсутствия.

Что касается дона Педро, то дьявол вырвал его из моих рук, к счастью для него. Он умер недели через три после моего ухода. Говорили, что он умер от удара. На его место больше не присылали инквизитора: нашли, что здесь место нездоровое, как сообщила мне со свирепым юмором какая-то старуха в тюрьме. Впрочем, преследования продолжались до последнего дня, но спорадически. Людей по-прежнему бросали в тюрьмы и мучили, казнили или освобождали, смотря по тому, какая фантазия приходили в голову власть имущим. Я не мог узнать имена этих несчастных. Палач Якоб был убит, и все списки сожжены.

Что касается дона Педро, то он оставался на своем месте до самой своей смерти. По-видимому, никто в городе не знал в точности, что с ним случилось. Никто не знал и о моей жене. Когда я спрашивал о ней, все смотрели на меня, как на сумасшедшего: все были уверены, что я взял ее с собой.

Если и были люди, которым обстоятельства были известны лучше, которые принимали более близкое участие в ее судьбе, то они старались держаться как можно дальше. Явись я сюда без всякого триумфа, один, без шпаги и власти, то, может быть, мне и удалось бы узнать истину.

Дон Альвар и мои старые войска ушли. Им приказано было идти под Гаарлем для пополнения рядов осаждающей армии. Весь гарнизон в Гертруденберге переменился. Из прежних офицеров остался только один. Я видел его лежащим на улице, и на мои вопросы он уже не мог отвечать.