Тень власти - Бертрам Поль. Страница 77

Идя домой, я смеялся про себя при мысли, что мне следовало бы быть проповедником – мне, неверующему! Я не хотел смущать добрейшего отца Вермюйдена, но ведь какие бы слова ни читались в Священном писании – они только слуги мысли. Вся суть в мысли, но, к сожалению, немногие понимают это.

20 декабря.

В совете опять поднялась борьба против меня.

Отец Вермюйден, возвращаясь однажды домой, повстречался с одной из своих прихожанок, маленькой девочкой, которая подошла к нему и поцеловала ему руку. Я не люблю этого обычая, но случай сам по себе совершенно невинный. Нет ничего преступного и вредного в том, что ребенок поцеловал руку человека, которого он уважает – будь то священник или светский человек. Но два человека, стоявшие поодаль и бывшие очевидцами этой сцены, думали, очевидно, иначе. Они подошли к отцу Вермюйдену и обругали его, причем один из них даже вытащил свой нож. Не знаю, что могло бы произойти, может быть, один из этих негодяев был нанят для того, чтобы убить священника. Но как раз в это время проходило несколько солдат моей гвардии. Зная более или менее мой образ мыслей в подобных делах, они без церемоний схватили этого человека за ворот и оттащили его. Его схватили в ту, самую минуту, когда он поднял нож, чтобы поразить отца Вермюйдена. Он оказался известным буяном. На следующий день все жители Гуды, кому это было интересно, могли видеть, как он качался на виселице.

Я сказал, что я не допущу религиозных преследований в Гуде, и я знал, что делал. На следующий день на хмурых физиономиях моих недоброхотов при встрече со мной появлялась самая предупредительная улыбка.

1 января 1576 года.

Наступил Новый год. Я не привык предаваться в этот день молитвам. Но если бы я стал молиться, то просил бы Бога дать счастье той, которая до сих пор знала одно горе, хотя и заслуживает лучшей доли. Для себя я молю только об одном – о мире.

Сегодня был хлопотный день. Я принял с визитом всех больших и малых сановников Гуды, явившихся пожелать мне, более или менее искренно, долгой жизни. Хотя в душе и не все этого желали, но чувства каждого человека есть его личное достояние, и я радушно принимал добрых граждан города Гуды.

Вся эта комедия отняла у меня почти весь день. Покончив с частными поздравителями, я должен был посетить еще нескольких лиц, явившихся ко мне с официальным визитом – вроде бургомистра ван Сильта, явившегося не только от себя, но и от имени города. Нужно сказать, что он наиболее порядочный человек из всей этой стаи, хотя мы и недолюбливаем друг друга.

Было уже довольно поздно, когда я вышел из его дома. Сегодня мне как-то особенно хотелось видеть около себя друга. Я быстро направился к улице, где жила фру Терборг. Боже меня избави назвать ее своим другом. Но этим именем я смело могу назвать донну Марион. Если Богу было неугодно обставить ее более приличными родственниками, то, очевидно, на это были свои причины, и мне незачем об этом рассуждать.

Когда я вошел в гостиную, донна Марион и ее тетка были одни.

– Я была уверена, что ваше превосходительство зайдет к нам, – весело вскричала фру Терборг, – конечно, не ради меня. Ведь вы ни разу не заглянули ко мне, прежде чем не приехала ко мне моя племянница. Впрочем, немногие могут похвастаться визитом господина губернатора, и я должна быть довольна. Впрочем, теперь дело обстоит иначе: если вы желаете поздравить с Новым годом самую красивую девушку в Гуде, то милости прошу пожаловать в мой дом. Очень рада вас видеть.

– Если я не решался нанести вам визит раньше, сударыня, то потому, что меня удерживало сознание своей неуместности здесь. Что же касается де Бреголль, то мы с ней давно знакомы, и я уверен, что она извинит мою назойливость.

Фру Терборг неглупа. В тех случаях, когда она хочет казаться простоватой, она просто прикидывается таковой.

– Не следует думать, – возразила она с улыбкой, – что вы провели меня, напустив на себя такую скромность. Я знаю, что на нашего брата вы смотрите, как на пыль ваших сапог, разумеется, за исключением Марион, которая наполовину француженка, наполовину испанка и только что явилась к нам от двора короля Генриха.

– Вы несправедливы ко мне, сударыня. Я сужу о людях по тому, что они собой представляют, а не по их внешности и обстановке. Я был в Гаарлеме и вынес оттуда истинное уважение к его гражданам, которые без всякого колебания жертвовали на общее дело и свое состояние, и свою жизнь. Если жители Гуды сделают то же самое, когда придет их час, они также получат право на мое уважение.

Незадолго до праздников в совете опять были жаркие дебаты по поводу субсидий принцу, который хотел помочь городу Зирикзе. Пропорциональная часть, принятая на себя городом, была очень невелика, а добровольные пожертвования, за исключением пожертвования госпожи Терборг, были еще меньше.

Я не упомянул об этом в моем дневнике, потому что подобные вещи случаются постоянно. Я имею власть до некоторой степени над их жизнью, но не над их кошельком, который они умеют хорошо прятать. Но как мне противно видеть, что все идет не так, как следовало бы, только потому, что они не хотят расстаться со своими деньгами. Я знаю, что в этой стране совершается немало преступлений из-за денег, и притом не руками голландцев. Но если грабит испанец, то он грабит для того, чтобы тратить, а не для того, чтобы копить деньги, пока они не станут непригодны ни для него, ни для его ближних.

– Кроме того, – продолжал я. – я не могу бывать в гостях так часто, как бы мне хотелось, из боязни, что мои манеры, в которых, может быть, осталось еще кое-что испанское, могут многим показаться неприятными. Вас я прошу простить мои промахи.

– Это значит, что мы люди ничтожные и что наши манеры плохи. Понимаю. Но я не буду вступать в словопрения с вами, ибо в конце концов вы всегда одержите верх. Вы заставляете другого казаться грубым, хотя смысл ваших слов, которые вы говорите с таким достоинством, в сущности, еще грубее. Поэтому я умоляю о пощаде. Сегодня день Нового года, и мы хотели бы услышать поздравления, с которыми вы, вероятно, и пришли к нам.

– Я только ждал позволения принести вам эти поздравления, – отвечал я, невольно улыбаясь.

– Опять наши дурные манеры! – воскликнула она. – Действительно, скоро придется учиться хорошим. Не возьметесь ли выучить меня?

Я высказал обеим пожелания всего наилучшего, причем, обращаясь к донне Марион, старался вложить в мой тон теплоту, которую не решался придать своим словам. Но она отвечала мне холодно и церемонно, словно чужому.

– Ух, какой вы церемонный народ, – воскликнула фру Терборг, с нетерпением прислушиваясь к нашему разговору. – Это хорошо, когда целуют руку по-испански, но, по-моему, по-голландски это следует делать не с такой холодностью.

Если б я захотел поцеловать руку донны Марион, то мне, конечно, следовало сначала поцеловать руку фру Терборг. Этой жертвы нельзя было избежать.

– А может быть, он уже поцеловал твою руку, Марион? – продолжала она. – Не правда ли?

Эта дама становилась назойливой. Сбитая с толку манерами донны Марион и моими, она, очевидно, хотела во что бы то ни стало выяснить себе, в каких мы отношениях между собой. Но лицо донны Марион было непроницаемо: на ее щеках не появилось даже легкого румянца. Она хотела что-то возразить, но я предупредил ее и сказал:

– При дворе императора меня учили, что дамам следует целовать ручку именно так. Прошу извинить меня, если меня обучили не совсем правильно. Фру Терборг сделала гримасу:

– Вы жестоки. Но идемте лучше обедать. Быть может, это настроит вас более благосклонно. Не бойтесь, – прибавила она, заметив, что я собираюсь отклонить ее предложение, – барон Гульст и проповедник Иордане сегодня не будут. Я не пригласила их, надеясь увидеть вас у себя.

– Очень сожалею, что они не были приглашены из-за меня. Я вовсе не боюсь их, – холодно отвечал я.

Фру Терборг залилась смехом: