Первая заповедь блаженства - Дунаева Людмила Александровна. Страница 15

Похоже, это наказание считалось очень тяжелым. Во всяком случае, Тийна ужасно расстроилась. Но спорить не посмела. Отвесив суровому брату реверанс, она понуро встала к самым слабым ученицам.

— Из-за Томмсааре повторяем адажио сначала! — объявил вредный Эстонец, и по классу пронёсся чуть слышный стон, который тотчас замер под тяжёлым взглядом балетмейстера.

На глазах Тийны появились слёзы. Старательно чертя кончиком атласной туфли широкие круги в воздухе, она не удержалась и громко всхлипнула. Эстонец опять оборвал музыку.

— Что за истерика?! — прошипел он. — В классе! Стыдно! Вон!

Зарыдав, Тийна сорвалась с места и исчезла за дверью. Я был так возмущен бесчеловечностью Эстонца, что не захотел ни минутой дольше задерживаться на его занятии. Не попрощавшись, я встал со скамейки и гордо покинул класс.

Тийна стояла у окна в коридоре, уткнувшись лбом в холодное стекло и кутаясь в кофточку.

— Как он может так поступать?! — воскликнул я, остановившись чуть поодаль. — Неужели он не понимает, что здесь не Большой театр, а обыкновенный кружок?..

Тийна захлюпала носом ещё сильнее. Я подошёл поближе.

— Ты… ну… успокойся, — посоветовал я. — Хочешь, я ребятам скажу, мы ему булавку на стул…

Тийна обернулась. Хрупкая, заплаканная, она выглядела такой несчастной и беззащитной!.. И — о ужас! — мне вдруг захотелось снять свитер и набросить ей на плечи… Я поспешно отступил на полшага.

— Вот ещё! Я сама с ним разберусь, — буркнула Тийна, хмуря брови точь-в-точь как Эстонец. — Но всё равно, спасибо за сочувствие, Илюша…

Я, кажется, покраснел от удовольствия. Немного осмелев, я подошёл к ней поближе.

— Он унизил тебя перед всем классом! Неужели, он не понимает, как это ужасно? Небось, он сам бы заревел, окажись на твоём месте…

Тийна покачала головой.

— Каарел не заплакал бы, — ответила она, — он, наверно, не умеет. Я никогда не видела. Даже в тот день, когда он узнал, что все наши друзья…

Тийна неожиданно замолчала. Я ждал продолжения, но не дождался.

— А вообще-то, он прав, — внезапно проговорила девчонка. — Это все равно: кружок или Большой театр. Везде нужно работать как следует… И держать себя в руках.

Я открыл рот, но не нашёлся, что сказать на это. Тийна утёрла слёзы.

— Конечно, это тяжело, когда педагог — твой родственник, — продолжала она. — В классе нужно об этом забыть, а у меня не всегда получается. Поэтому Каарелу приходится меня наказывать. Он всегда очень расстраивается из-за этого… А у тебя есть братья или сёстры?

Я пожал плечами.

— Вроде, случались иногда, но им было отказано в праве на рождение…

Дверь балетного зала приоткрылась, и из-за неё высунулась голова Эстонца. Лицо у него было расстроенное. Он посмотрел на нас, но ничего не сказал.

— Каарел! — вскрикнула Тийна, подбегая к брату и прижимаясь к его необъятному пузу.

— Переодевайся на репетицию, — промолвил Эстонец, ласково отводя со лба сестры светлую прядку, выбившуюся из строгой причёски; покосившись на меня, обычно бледный доктор слегка покраснел и поскорее убрался обратно в зал.

Тийна изобразила какое-то жизнерадостное па и вернулась к окну.

— Вот видишь, он уже не сердится, — заметила она.

— Угу, — ревниво промычал я.

— Он такой добрый, такой заботливый! — продолжала восторгаться Тийна. — Да ты ведь и сам знаешь! Ведь это Каарел уговорил Ольгу Васильевну оставить тебя у нас!..

— Да, я знаю, — подтвердил я. — Только не знаю, почему.

— Я тоже не знаю, — пожала плечами Тийна.

— Как! Разве он даже тебе ничего не сказал?! — изумился я. — Своей родной сестре?!

— Ты плохо знаешь Каарела! — в голосе Тийны появилась гордость. — Уж если он решил молчать, то от него ни слова не добьешься. Упрямый до невозможности. Если б ты знал, что мне стоило уговорить его не стричь волосы и носить одежду, которую я ему шью! В ней он похож на ангела, правда?.. Ой, мне же надо переодеваться! Извини! До встречи!..

Тийна улыбнулась, махнула мне рукой и упорхнула. Я посмотрел ей вслед…

После ужина я сказал Эстонцу, что согласен быть аккомпаниатором. Я быстро запомнил мудрёные французские названия упражнений и научился подбирать к ним музыку, но… Моя игра почему-то никого не радовала. Хотя мои пальцы отнюдь не потеряли прежней быстроты и ловкости, балерины говорили, что от моих пассажей их ноги становятся деревянными…

Я, конечно, уже давно перестал страдать из-за того, что я не гениальный пианист… Но решительно не понимал, в чём дело. И тем не менее, я изо дня в день покорно садился за свой рояль. И снова начинал его ненавидеть. Я давно бросил бы эту собачью работу, если бы не… Но тихо: это был мой величайший секрет!..

Эстонец разгадал его в два счёта. Однажды после занятия он подошел ко мне и, хмуро глядя в пол, сказал:

— Ты только не обижай её!..

— Кого? — немедленно покраснел я.

— Я никогда не обижал девушек, — продолжал доктор. — Я всегда помнил, что у меня есть сестра. Я думал: если я согрешу — вдруг ей придется страдать за мой грех? Но ей не за что страдать. Если мне нравилась девушка, я вел себя честно. Ждал, когда она станет взрослой и потом делал ей предложение…

— И часто с вами такое случалось? — вырвалось у меня.

Эстонец поднял глаза и посмотрел на меня так, словно я сморозил ужасную глупость.

— Один раз, — ответил он.

— И как? Девушка согласилась выйти за вас замуж? — спросил я, поражаясь собственной наглости.

— Нет, — признался доктор. — Ей нравился один мой друг…

— На вашем месте я бы убил обоих! — ляпнул я; я был ужасно смущен, и мне так хотелось обратить весь этот разговор в шутку!

Наверно, доктор понял, что со мной творится. Во всяком случае, он не рассердился. Он лишь пожал плечами и вышел из зала.

Глава 10. Разорённое гнездо

Наступило лето. Третье по счёту, заставшее нас в лечебнице, и первое в нашей жизни, которое многие из нас намеревались провести как следует: позагорать, поиграть в футбол, половить рыбу, и просто так пошататься без дела. Мне кроме этого ничего и не оставалось. Кружок хореографии закрылся до осени: главврач решила, что доктору Томмсааре нужно отдохнуть.

Июнь выдался великолепный: тёплый и ясный, с грозами и радугами и светлыми грибными дождями. Это было время, когда каждое утро я просыпался с улыбкой, и всё вокруг радовало меня. С утра я уходил на пруд ловить уклеек, иногда мы ловили вместе с Тийной, а улов отдавали коту Мячику. Ещё мы ходили на конюшню чистить лошадей. Дядя Фил предлагал научить меня ездить верхом, но мне хватило той давней поездки с Эстонцем.

А Поэт уже научился не падать на галопе, но всё равно, за Тийной ему было не угнаться. Тийна любила ездить без седла, и у нас дух захватывало, когда она проносилась мимо нас по аллее, словно какая-нибудь валькирия.

А потом Поэт пригласил нас на новоселье.

Оказывается, он построил где-то в лесу шалаш. Поэт трудился над ним с начала июня, и наконец, решил вынести свою работу на суд ближайших друзей, каковыми являлись я, мальчик-художник и тощенький Юрист. Я предложил позвать ещё и Тийну, но Поэт упёрся и сказал, что желает проводить время в сугубо мужской компании.

Итак, однажды после завтрака Эстонец дал нам в дорогу булочек с маслом, пачку чая, сахар, котелок, спички, и мы отправились в путь. Поэт сказал, что поставил свой шалаш в самом чудесном месте, у родника, так что, воды у нас будет достаточно.

— И какой воды! — говорил Поэт по дороге. — Самой вкусной на свете! Даже жалко делать из неё чай. Ну, да что я вам рассказываю — придём, сами попробуете…

Мы, не торопясь, шли по парку, подставляя лица ещё не жаркому утреннему солнцу, приветливо глядевшему на нас сквозь молодую листву старых деревьев.

— А скоро в овраге поспеет земляника, — продолжал Поэт. — Тогда мы сможем не брать еду из дома. Как раз будет Петровский пост. Станем питаться ягодами, как святые отшельники…