Улица Оружейников - Икрамов Камил Акмалевич. Страница 44

— А вы не из Ташкента? — спросил вошедший, повернувшись к Саттару.

— Да, — кивнул тот.

Вошедший расстегнул пряжку полевой сумки и вытянул желтенькую бумажку.

— Кузнец Саттар, сын Каримов из Ташкента? — еще раз повторил он свой вопрос и добавил: — Вас разыскивает ваш сын Талиб. В настоящее время он находится по адресу: Москва, Пятницкая улица, Черниговский переулок, дом четыре, квартира тридцать шесть. Если желаете, можете поехать со мной сегодня в ночь. Тогда нужно немедленно собираться.

Все это он выговорил четко и спокойно, как человек, выполняющий задание вышестоящего начальства. От себя добавил только одно слово:

— Вот!

Через пять минут мужчины уже сидели за столом, пили, ели и разговаривали.

К сожалению, гость ничего не мог добавить. Пришло, мол, указание из Наркомпрода, подписано Мухиным. Почему из Наркомпрода, он не знает. Знает только, что Мухин — лицо известное, бывший политкаторжанин и зря писать не будет.

Сазон Матвеевич куда-то услал свою жену. Она вернулась, когда вечерний гость и кузнец Саттар были одеты и собирались выйти на улицу. В руках Зинаиды Сергеевны был тяжелый сверток.

— Возьми, Саттар Каримович.

— Что это? — удивился тот.

— Лебедь, — сказал Сазонов. — Гусь, значит.

Возможно, это был последний гусь в Туле. Во всяком случае, на той тихой улице он был единственный.

Каждый человек по-своему переживает радости и несчастья.

Кузнецу Саттару понадобилось несколько дней, чтобы осознать те неожиданные перемены в его, казалось бы, конченой судьбе, которые принес вечерний гость в длинной кавалерийской шинели. Медленно и постепенно оттаивало его замерзшее сердце, медленно и постепенно просыпался в нем интерес к жизни.

Вероятно, нужно было бы сразу ехать в Ташкент, домой, но на другой день по приезде в Москву, когда в квартире на седьмом этаже отмечалась встреча отца с сыном, когда пришел веселый Иван Мухин и даже Ян Карлович Удрис нашел время, чтобы заглянуть сюда, стало ясно, что выехать в Ташкент не так-то уж легко, как казалось вначале. Прямого сообщения не было, а отпускать их в сутолоку и неразбериху, в тиф и голод не хотел ни спокойный и решительный латыш, ни, казалось бы, бесшабашный и увлекающийся Мухин.

— Пропадете вы в этой каше, — сказал Иван Михайлович. — А мне от Федора влетит. Куда спешить. Есть надежда, что сразу после праздника будет поезд особого назначения. Организацию я беру на себя.

— Какой праздник? — спросил Талиб.

— Первая годовщина Октября, — ответил Мухин. — Первая! Потом будут праздновать десятую и тысячную, годовщину, а эта самая первая.

Талибу тоже хотелось скорее домой, но и у Закудовских ему жилось неплохо. Книги в библиотеке профессора были замечательные. Русские Талиб читал, а в иностранных смотрел картинки. Его интересовало все: и толстые тома, целиком посвященные жизни животных, и книги, где были изображены египетские пирамиды, какие-то дворцы с колоннами, и, конечно, детские книжки из Лериной библиотеки.

Если бы не отец, Талиб согласился бы провести здесь всю зиму.

Викентий Петрович отвел для них отдельную комнату, и отец вначале редко выходил оттуда. Талиб рассказывал ему о своих приключениях и не мог понять, почему отец вдруг отворачивался или уходил на кухню.

«Ведь все кончилось хорошо, почему же отец так часто тайком утирает слезы, почему не радуется со мной вместе счастливому исходу?» — думал Талиб, не понимая, что отец переживает заново и смерть матери, и муки сына, бухарскую тюрьму и службу поводырем у слепого нищего.

Долго Талиб не хотел заговаривать о тетради своего дедушки — мастера Рахима, боясь, что эти воспоминания особенно огорчат отца. Но Талиб ошибся. Именно с тетрадки и начался перелом в его настроении. Отец взял ее без всякого интереса, потом увлекся чтением, делал какие-то пометки на полях, иногда улыбался про себя, вспоминая что-то далекое и приятное.

— Ты знаешь, почему они ничего не нашли по этой тетрадке? — спросил он однажды сына.

— Наверно, потому, что не могли понять, где надо искать.

— Нет, — ответил отец. — Потому, что они слишком жадные. Тут все написано очень ясно. Они искали золото.

— Конечно, — сказал Талиб, все еще не понимая того, что говорит отец. — Конечно, они искали золото.

— А в тетрадке сказано, где искать железо, — объяснил отец. — Понимаешь, железо? Железо для жизни важнее золота. Здесь прямо сказано: «для тех, кто не утратил мастерства, для тех, кто умеет делать легкие гибкие сабли и тяжелые мотыги, звонкие подковы и драгоценные кинжалы». Даже самый драгоценный кинжал нельзя сделать без хорошей стали. Жадность застилала им глаза. Они же бездельники, а давно известно: лодырь тянется к золоту, а работящий человек к железу. Вот наше золото! — Отец, как когда-то в Ташкенте, показал Талибу свои черные, загрубелые от работы ладони и впервые за эти дни рассмеялся.

В этот день отец вышел погулять по Москве вместе с Талибом и Лерой. Они осмотрели Красную площадь и зашли в Московский университет, где в холодной и полупустой аудитории Викентий Петрович читал лекцию о расцвете античного искусства. Вечером отец был разговорчив, шутил, и Талиб решился задать ему вопрос, который давно его волновал.

— Папа, — сказал Талиб, — почему на ташкентской сабле стояло слово «Дамаск» а на тульской — «Тула»?

— А другой разницы ты не заметил? — в свою очередь заинтересовался кузнец.

— Заметил, — сказал Талиб. — Мне даже показалось, что тульский клинок красивее.

— Не только красивее, сынок, но и много лучше. То был кованый булат, а это литой. Тот был полосатый, а этот сетчатый. Понял?

— Понял, — стесняясь отца, ответил Талиб, хотя ответа на свой вопрос он все же не получил.

Но кузнец продолжал:

— «Дамаск» не обязательно значит место. Это — качество. Был клинок не хуже дамасского, я написал: «Дамаск». Научился по-новому делать, стал писать: «Тула». Если ты станешь кузнецом и научишься в Ташкенте делать клинки еще лучше, обязательно пиши: «Ташкент».

— Товарищ Мухин говорил, что з-завтра на Красной площади будет д-демонстрация. — Лера называла Ивана Михайловича только по фамилии, так же как и ее отец. — Товарищ Мухин, нельзя ли нам туда п-попасть?

— Всем четверым? — уточнил Мухин. — Это мы организуем.

И действительно, утром седьмого ноября Мухин зашел за ними.

Распорядители с красными повязками на рукавах пальто и шинелей с удивлением смотрели на пятерых очень не похожих друг на друга людей.

Мухина пропускали везде, и они встали недалеко от картины, изображающей женщину с белыми крыльями и веткой в руке.

— Это мемориальная доска в память павших за революцию ровно год назад, — объяснил Викентий Петрович. — В октябре семнадцатого.

«А что было со мной год назад?» — подумал Талиб. Он вспомнил смерть матери, похороны, стрельбу на улицах Ташкента, свою сиротскую жизнь. Видимо, и кузнец Саттар подумал о том, что было с ним год назад, и потому легонько обнял сына…

По Красной площади тяжелыми рядами шли солдаты и рабочие. Проходя мимо братских могил возле Кремля, они обнажали головы и склоняли знамена. Оркестр играл траурные марши.

Никогда Талиб не видел такого огромного количества людей сразу, в одном месте. Тысячи, десятки и даже сотни тысяч москвичей вышли на праздник первой годовщины Октября… Площадь кипела, и все взоры были обращены туда, где на невысоком деревянном помосте стояла маленькая группка людей в пальто, кожаных куртках и шинелях. Эти люди ничем не отличались от тех, кто шел по площади. И те, на помосте, и эти, идущие вдоль стен Кремля, были одинаково взволнованы, радостны, одинаково весело махали руками, приветствуя друг друга.

Над головами демонстрантов время от времени появлялись неуклюжие фанерные фигуры: то это был грузчик с мешком, то булочник с караваем хлеба, то кузнец с молотом.

«Значит, это грузчики идут, — догадывался Талиб, — а это пекари, а это кузнецы».