Сказочные повести. Выпуск пятый - Чеповецкий Ефим Петрович. Страница 37
Мы собирали звезды в большую корзину. Они обжигали нам пальцы. Мы дули на руки, говорили: «Какие горячие! Фу! Фу!»
Звезды шевелились, потому что были еще живые. Дома мы наклеивали их на бумагу. Красили их в красный цвет, чтоб они были еще ярче. Ярче звезд на небе. И писали на бумаге слова: «Дорогой папочка! Мы живем хорошо!..» Это были наши письма на фронт. В начале письма — красная звездочка. А еще мы писали, как живем, что на обед нам дали кашу. И каши очень много, целую тарелку. А еще мы рисовали картинки. Чаще всего танки, самолеты. А однажды я нарисовал белочку. Она сидела на ветке. Мы ее, правда, увидели еще утром, когда шли в Ташино, только я ее нарисовал красным карандашом и ветку тоже красным. Хотя та белка, которую мы видели, была уже по-зимнему серой.
Зимними вечерами мы любили сидеть у печки.
Возле печки
В печке горел огонь. Дверца у печки открыта, в комнате от этого все освещено: и ребята, что сидели прямо на полу, и часть стенки, и кровати. Дрова у нас были хорошие, березовые — дружно горели. Кора на поленьях скручивалась от жара. А мы, бывало, сидим и смотрим, и теплое дыхание печки шевелит наши волосы. Но самое удивительное наступает, когда прогорят дрова и остаются угли. Тогда надо немножко дунуть в печку — и родится голубенький человечек. Он сначала очень смешной, беспомощный. Он машет голубенькими ручками, прыгает с уголька на уголек. И он греет ручки об угольки, а потом убегает в темный, темный лес. Да, там далеко есть и лес. И в нем живут голубенькие человечки.
Однажды кто-то из ребят принес патроны и бросил в печку. Набрал их, наверно, на полигоне, недалеко от Ташина. Сначала ничего, но потом патроны стали взрываться, и стало страшно, как будто к нам приблизилась война.
А вообще про войну мы, ребята, говорили редко. Вот раньше, давно, еще до войны, тогда часто говорили. А сейчас нет. Мы, конечно, читали письма с фронта, показывали их друг другу, но все же о войне старались не говорить.
Первый из нас получил письмо о гибели отца Валя Шевчук.
Валя был молчаливый белоголовый паренек. Он все время читал или рисовал. А когда поднимал глаза, всех удивляло, какие они круглые и синие.
Раньше, когда Валя только что приехал в колонию, наши ташинские задиры дразнили его. «Девочка Валя!», «Валя-Валентина!»
Но он оказался парнем настоящим: никогда и ни на что не жаловался; по своей охоте ходил пилить бревна для печки; когда погас свет, починил проводку.
Однажды Валя Шевчук показал нам свой альбом. Вернее, не весь альбом, а те листочки, где были нарисованы ташинцы. Ох и здорово получилось у него! Особенно Витька — ну прямо как живой! Только я, по-моему, не очень похоже вышел: нос коротенький, волосы взъерошенные, валенки драные. Нет, я все же не такой. Но я не обиделся на Валю. Ничуточки!
А как он пел! Они с Витей всегда запевали в два голоса, а уж потом остальные подхватывали. Я хорошо помню одну их песню:
начинал Валя тихо-тихо, как будто рассказывал.
Мы все замирали… И тут вступал Витя — голосом ровным, похожим на звук скрипки или еще на крик лесной птицы, пролетающей мимо:
И мы видели, мы ясно видели, что произошло там, за лесом, и еще за полями..
— «…Партизан лежит», — тихо вторил Валя.
А Витька уже дальше, дальше вел нас вглубь горестных и непоправимых событий:
Валя тихонько вторил:
И точно на нас дул этот ветер, что проносится над полями, где сражаются наши отцы. Так мы чувствовали, так понимали эту песню. А еще я гордился моим другом Витей.
С Витей мы были неразлучные друзья. И койки наши стояли рядом. Витя давно не получал никаких писем и ничего не знал об отце. Он вырос и еще больше похудел. Он редко смеялся и разговаривал негромко. Но ребята его слушались. И не только потому, что он был сильнее многих. У него характер был твердый, я так думаю. И потом, все любили, как он поет и как изображает оркестр.
Но Витька любил и почудить. Помню, отрывал у своего пальто пуговицы и бросал их в печку — посмотреть, загорятся ли. Многое из той жизни в Ташине забылось, а вот как Витька бросал пуговицы в огонь, хорошо помню.
Когда мы приходили с улицы, то снимали валенки и ставили рядом с печкой. Сушили. Но не очень близко, чтоб не попал уголек. И однажды, когда дрова уж прогорели, я показал Вите:
— Смотри! Вон там, видишь, черное болото. А на краю болота стоит маленький домик. В домике светится зеленый огонек. В домике все зеленое: зеленый стол, зеленая кровать, зеленая лампа…
— Как до войны, — вздохнул Витя.
— А знаешь, кто там живет? — шепотом спросил я.
— Нет, — тоже шепотом ответил Витя.
— Там живет Зеленый Кузнечик. И он пока спит.
— А что он будет делать, когда проснется? — спросил Витя.
Письма
Витя спросил: «А что будет, когда проснется Зеленый Кузнечик?»
Но тут кто-то из ребят закричал, уж не помню кто:
— Витька, тебе письмо!
Витя вскочил с полена — он сидел около печки на полене, — и мы тоже все повскакали, закружились вокруг Вити:
— Смотри, «Полевая почта».
— От отца! От отца! — закричали с разных сторон.
И уж не помню, Витя ли читал или кто другой, только письмо это помню хорошо.
«Дорогой Витя! Я воюю очень далеко, там, где всегда холодно, где на горах лежит снег. Я воюю на море. Море это очень холодное. Я воюю на подводной лодке. Мы топим корабли фашистов.
Утром, когда мы возвращаемся к себе на базу, домой, мы стреляем в воздух. Один залп — это один потопленный транспорт. Два — это два потопленных транспорта. С нами вместе воюет мальчик, его зовут Шурик. Он еще не матрос, а юнга — сын флота. Мы его все очень любим. Все наши подводники шлют тебе привет. И просят, чтобы ты уповал на победу. Тебе шлет привет юнга Шурик».
Витя наклеил красную звезду на бумагу. И мы все вместе написали Витиному папе ответ:
«Дорогой папа и юнга Шурик! Мы живем хорошо. И мы уповаем, раз вы нам велели, хотя мы не знаем, что это значит. Мы все шлем привет юнге Шурику, отважному моряку и сыну флота. Пусть он нам пришлет фотографию.
Письма… Письма… Я помню эти письма-треугольники с адресами «Полевая почта», они, как птицы с обожженными войной крыльями, летели к нам, ребятам, у которых не было радом отцов и матерей.
А мы в Ташине, в детской колонии, не забывали, что идет война, ни на минуту не забывали. И когда разговаривали, и когда смеялись, и когда рассказывали сказки (мы тогда много рассказывали сказок. Сядем около печки, рассказываем).
Теперь я знаю, что значит слово «уповать», это слово очень старое, можно сказать старинное, и значит оно — надеяться, не терять надежду.
«Уповать на победу» — верить в победу. Ах, как нам хотелось скорее увидеть эту победу, чтоб скорее вернулись наши матери и отцы, чтоб не погибли они…
…Была поздняя ночь, а мы с Витей не могли заснуть. На койке у окна плакал Валя Шевчук. Он закрывал голову подушкой, но все равно мы слышали, как он плакал. И не спали. И не решались подойти к нему. Я сказал Вите: