Все мы не красавцы - Попов Валерий Георгиевич. Страница 2

— Вот, — сказал отец, — чтобы уж всё было, как следует.

Тут меня всего так и пронзило, даже слёзы брызнули, так и захотелось забросить эту мочалку куда подальше!

Через десять минут я шёл по улице с набитой сеткой и вдруг увидел впереди Соминичей, — один чемодан на двоих. Я догнал их. Они молчат. И я молчу. Они остановятся, — и я, словно мне шнурок нужно завязать.

Вдруг один из них меня заметил и толкает другого.

— А ты что? — говорит ему другой. — Забыл? Мы же его в баню пригласили. Ну что, Горох, собрался? Трусы не забыл? А полотенце? А мочалку?

Как он про мочалку сказал, так я чуть не свалился прямо тут, у бани!

— Ну вот, — удивился Соминич, — а чего я такого сказал?

В бане было тепло, хорошо, тазы звенели. На трубе, под самым потолком, сидел голубь. Он вспотел, был совсем мокрый и, видно, сам был не рад, что сюда попал. Все столпились внизу и обсуждали, что делать с голубем.

— Да выпустить его надо на волю, — говорил краснолицый священник с крестом.

— Да, выпустить, — говорил длинный парень в запотевших очках, — он же сразу обледенеет.

Но тут один, коренастый и весь разрисованный чернилами, вдруг выругался, растолкал всех и полез по трубе, покрытой капельками. Он долез и снял голубя. Голубь затрепыхался и когтями порезал ему руку. Но он только засмеялся и прямо спрыгнул на скользкий кафельный пол, проскользил по нему и остановился в глубокой мыльной луже. Он погладил голубя, — голубь был взъерошенный, даже видна была его кожа. Разрисованный погладил голубя и посадил его пока под перевёрнутый таз.

— Пойду жене звонить, — сказал он, — чтобы шаль принесла. Автомат тут есть?

— Есть, есть, — сказал священник, — иди, хороший человек.

— Ну, — сказал Соминич, — берём тазы!

Мы взяли тазы. У меня был таз светло-серый, у одного Соминича рябой, а у другого совсем почти чёрный. Мы налили их горячей водой и осторожно поставили на скамейки.

— Ну у тебя и мочалка, — сказал Соминич, — представляю, как ей можно помылиться!

— А вот так, — сказал я и стал тереть об неё мыло, потом стал тереть себя, пена росла всё больше, на ней крутились пузыри, и в пузырях отражались окна и лампочки, и там они были кривыми и разноцветными. Я замылил себе лицо, потом пена попала в уши, и я стал слышать глухо.

— Ну, хватит, — словно издалека услышал я голос Соминича, — теперь смывай!

Я протянул руки, — но таза с водой не было. Я ощупал всю скамейку, — но таза не было. Я вытянул руки и пошёл вперёд. Тут я услышал тихий смех, и кто-то из братьев меня ущипнул. Мыло попало мне в глаза, в рот, и я чуть не задохнулся. Тут на меня нашла такая ярость! Не глядя, в темноте, я размахнулся изо всех сил и ударил. И радостно засмеялся, потому что попал прямо в зубы. Я стоял и смеялся, но тут вдруг почувствовал такой удар! Я упал и легко, как обмылок, проскользил под скамейками до стены. Тут я через мыло открыл глаза и увидел, что надо мной, тяжело дыша, стоит разрисованный чернилами и заносит кулак для нового удара.

— Ты что же, — кричал разрисованный, — за что же ты меня в зубы ударил?

Пока он говорил, рука его опустилась, он только взглянул на меня ещё раз, взял из-под таза голубя и вышел. Когда я пришёл из бани, я слышал, что родители не спят. Я молча разделся и лёг.

На следующее утро я проснулся и очень удивился тому, что я ещё есть. Тикали часы. Светила лампа. Отец сидел спиной ко мне и ел.

— А, сынок, проснулся, — сказал отец, — садись-ка за уху!

Я подошёл к столу. Действительно уха. Странно. Уха меня развеселила, я словно забыл про вчерашнее. Я быстро поел, оделся и пошёл. У ворот в тулупе стоял наш дворник Кирилл. Проходя мимо него, я очень старался не встретиться с ним глазами. Я всегда стараюсь входить и выходить, когда его нет. Потому что я не знаю, здороваться мне с ним или нет? Я и не здороваюсь. А это так неприятно — молча мимо него проходить. Вокруг нас с ним словно какая-то область получается, в которой даже двигаться труднее, чем просто в воздухе. Наверное, он думает, что я не здороваюсь потому, что за человека его не считаю. Это ужас, если он так думает! Дело вовсе не в том, что он дворник, просто нас с ним не представили. Вот и сейчас. Очень трудно идти. И вдруг я заметил, что голова его медленно вниз ползёт. И тут я понял: это он поздороваться хочет, но так, если я не отвечу, — будто бы это он просто почесался.

— Здрасте, Кирилл, — сказал я.

— Здрасте, Саша, — сказал он и так улыбнулся, что я засмеялся.

Я побежал по улице. Впереди шёл длинный-длинный старик в полосатых брюках.

«А что, если у него время спросить? А? — подумал я. — Что тут такого?»

Я догнал его и спросил каким-то патефонным голосом:

— Не скажете, который час?

Старик остановился, полез в жилет и достал часы с серебряной крышкой.

— Сейчас, — сказал он, — стрелка до минуты дойдёт. Всё. Восемь часов сорок пять минут. А вы видели гденибудь такие часы? То-то!

После него я спрашивал время у милиционера, у молочницы, которая достала часы со дна бидона, у молодой красивой женщины с часами в браслете.

— Сколько времени? — спросил я весело у гуталинщика. — Спасибо, — сказал я, — пять минут десятого? Это что же выходит?

Тут я припустил по бульвару и в школу прибежал ровно в девять.

Я сидел и думал. Почему? Почему, когда на меня смотрят, я отвожу глаза? Почему даже первоклассницы рисуют на мне мелом? Почему, когда на меня машут рукой, я краснею и отхожу в сторону?

Я думал, думал и всё сильнее волновался и вдруг решил попробовать. Хоть капельку. Конечно, никогда меня не будут так любить и бояться, как Самсонова. Но, может, всё же попробовать?

Как раз была перемена, и ребята стояли у печки и говорили.

— Ну, — сказал я себе, — пора! А может, рано? Куда спешить? Почему же сегодня?

Но тут я так на себя разозлился! Я вскочил с парты, пробежал по проходу, раскидал толпу, обнял Самсонова за шею, стукнулся с ним лбами. Все оцепенели и смотрели на меня. А я молчал. Я не знал, что сказать.

— Ты что это? — медленно спросил Самсонов. Я молчал и только обнимал его.

— Наш Горохов что-то совсем запарился, — сказал Соминич.

Все засмеялись. Раздался звонок.

После уроков я бегал по улице и никого не находил. Ведь здесь, на этой самой улице, были люди, которые говорили со мной, улыбались, их было много, куда же они все подевались? Тут я вспомнил про гуталинщика, — он-то, наверное, на своём месте?

Он был на месте. Но он был совсем не тот, что утром. Он был усталый и молчаливый. Он посмотрел на меня и не узнал. Я прошёл мимо. Дворник в тулупе всё так же стоял возле парадной. Он посмотрел на меня и зевнул. Словно ничего у нас утром и не было. А что, собственно, было? Ничего и не было.

Вечером, сделав уроки, я сидел на стуле. Тикали часы. Горела лампа. Вдруг я представил себе, как пройдёт пятьдесят лет и я буду так же сидеть на этом стуле, и так же будет гореть лампа и тикать часы. Мне стало так страшно, — я вскочил и выбежал на улицу. На улице шёл дождь. Нигде не было ни души. Я бежал мимо забора и вдруг увидел объявление:

«Открыт набор…»

Я сделал вид, что не заметил. Эти объявления давно уже меня мучили. А я бежал быстро — свободно мог и не заметить.

— Ты хоть себе-то не ври! — крикнул я и заставил себя вернуться.

Открыт набор в детскую спортивную школу. В секцию баскетбола. Занятия по вторникам и пятницам во Дворце пионеров.

Нас выстроили в большом холодном зале вдоль шведской стенки. В майке и трусах было холодно. Вдали стояли брусья, а под ними один на другом лежали чёрные маты. Тренер заставил нас бегать по кругу. Потом мы на бегу подпрыгивали, стараясь достать до щита. Потом тренер бросал навстречу каждому мяч и нужно было провести его и попасть в кольцо. Я стоял и видел, как один за другим исчезают передо мной ребята, и вот я стою один, передо мной ровный паркетный пол, и на меня сбоку летит огромный чёрный мяч!