Егоркин разъезд - Супрун Иван Федосеевич. Страница 32

Но крестная таких слов не сказала, она молча вышла из-за стола и стала наливать в умывальник воды. Это значило, что Егорка должен вымыть лицо и руки и без всяких разговоров садиться за стол.

Получалось не по-взрослому, не по-настоящему. Как же быть? Поблагодарить крестную за приглашение он не мог: ведь она его еще не приглашала. Сесть на табуретку и сразу же начать разговор тоже нельзя: как это он, без всякого хозяйского слова вдруг сядет и ни с того, ни с сего будет рассказывать про побелку квартиры или спрашивать про крушения. Впрочем, почему же нельзя? Гришкина мать, например, почти всегда так поступает: не успеют сказать ей слова, а она уже сидит на табуретке и ведет речь. Пожалуй, так бы он и сделал, если бы не лепешки; уж больно хороши они были на вид.

Егорка в нерешительности затоптался на месте.

— Ты чего это заплясал, аль моего порядка не знаешь? — спросила крестная.

— Да я…

— Мойся скорее и за стол, а то остынут лепешки.

— Я сейчас… сейчас…

Егорка подошел к умывальнику.

— Да как следует мойся. А ноги вымоешь после ужина, перед сном.

Летом не проходило дня, чтобы за столом Авдотьи Васильевны не побывал кто-либо из ребят. Егорка был на особом счету: крестник, родня. Он не только частенько обедал у крестной, но даже кое-когда ночевал. Так и на этот раз. Авдотья Васильевна решила, что крестник пришел ночевать. Сейчас она его накормит, вымоет ему ноги и уложит спать. Егорка же думал иначе — сейчас он сядет за стол, наестся лепешек, поговорит о том, о сем — и домой. По-настоящему ему, как просителю, полагалось бы сидеть не за столом, а у порога или, в крайнем случае, посередине комнаты. Но ничего, лепешки не помешают разговорам, а вот ноги мыть он не будет.

Съев несколько лепешек и выпив два стакана чаю, Егорка вытер рукавом рубашки пот с лица и сообщил:

— Сегодня начальник вызывал всех движенцев к себе и сказал: «Завтра же побелите и помойте все квартиры». Вот как!

— А ну их! — махнула рукой крестная.

— «Не ну их», а так надо. Послезавтра приезжает директор дороги. У кого найдет грязь и беспорядок, тому влетит… так влетит… А известку надо получить рано утром у Самоты. У него ее полная кладовочка. Я видел.

— Про побелку я уже знаю, а вот чего ты беспокоишься — непонятно. Ну, чего?

Не дождавшись ответа, крестная продолжала:

— Из-за этого директора не стало покоя ни днем ни ночью. Крестный-то твой совсем замаялся: днем траву щиплет, а ночью обходы делает. Сейчас вот пришел, поужинал — и снова версты мерять. Начальство наше совсем сошло с ума: «Осматривай, — говорят, — каждую ночь». А чего смотреть? Рельсу, что ли, кто украдет?

Егорка глубоко вздохнул и рассудительно ответил:

— Ничего не поделаешь: приказ есть приказ.

— Как?

— Приказ есть приказ.

Авдотья Васильевна внимательно посмотрела на крестника, улыбнулась:

— Тебе дома не влетело?

— Нет.

— А на улице?

— И на улице нет.

— Ну и ладно, коли так. Уминай за обе щеки и помалкивай.

Помолчав немножко, Егорка сказал:

— На нашем разъезде, может, завтра, а может, послезавтра обязательно будет крушение.

— Чего, чего?

— Крушение. Шпалы ни к чертовой матери — гнилые, а на балласте хоть огурцы сади.

— Да ты чего это каркаешь, чего каркаешь? — от волнения крестная даже встала.

— Не каркаю, а правду говорю. Вагоны полетят куда попало, а паровоз наполовину зароется в землю. А вот как их будут поднимать, я не знаю. Может…

— Замолчи, выдумщик непутевый, — прервала Егорку крестная на самом интересном и важном для него месте: он хотел спросить, как же будут поднимать на рельсы покалеченные вагоны и паровоз.

— И откуда это такое забрело в твою башку? — продолжала волноваться крестная. — Крушение… Да разве можно, глупая твоя башка, накликивать такую беду, да знаешь ли ты, сколько несчастий приносит крушение, сколько людей гибнет.

Крестная вышла из-за стола и стала наливать в таз воды.

— До самой смерти не забуду… Жили мы тогда с твоим крестным за Уралом — горы такие — на разъезде Кисловском. Простыми рабочими в артели работали. И вот один раз летом на нашем околотке пассажирский поезд на полном ходу сошел с рельсов. Страшная картина! Вагоны в щепки, рельсы — в дугу, а людей… Страсть сколько погибло людей. Которые насмерть были зарезаны и задавлены, те не так терзались, а вот покалеченные… Кричат, стонут, ползут куда попало, лишь бы подальше от линии, а за ними кровяные дороги. Всю ночь мы грузили на платформы убитых и раненых, исстрадались, измучились, а утром объявилось новое горе — приехали из города жандармы и почти весь разъезд арестовали. Некоторых потом отпустили, а некоторые так и не вернулись: судили — и на каторгу. А ты говоришь «крушение». Аль тебе хочется, чтобы людей поубивало, а?

— Нет, не хочу.

— А раз не хочешь, то и не смей несчастья такого накликивать. Наелся?

— Наелся.

— Ну, а теперь иди к тазу.

— Я не буду мыть ноги.

— Будешь.

— Нет, не буду.

Крестная взяла Егорку за руку, вывела из-за стола и легонько толкнула в угол. Егорка хотел было повернуться и сказать, что он пришел не ночевать, а просить взаймы дрожжей, что ему пора идти домой, но уж больно момент для этого был неподходящий: разве просят взаймы или прощаются, когда спорят или когда один другого толкает в спину. Егорка смирился. Он присел над тазом и принялся мыть ноги, а крестная стала прибирать на столе.

Вымыв кое-как одну ногу, Егорка начал:

— Назарыча-то, того… — и замолчал.

— Что Назарыча?

— Сегодня рвали на части. Приходил к нам. Весь издерганный.

— Кто рвал-то его?

— Известно, кто: начальник и начальница.

— А за что — не говорил?

— Нет, не успел рассказать.

Крестная постелила постели: себе — на кровати, Егорке — на сундуке.

Егорка к этому времени, вымыв вторую ногу, уже сидел посередине комнаты на табуретке.

— Набегался. Спать-то, небось, здорово хочешь? — спросила крестная.

— Нет, не хочу.

— Ну посиди, посиди немножечко.

— Сидеть-то некогда — вот беда, — вздохнул Егорка и встал.

— Как некогда?

— Да ведь я к вам по делу пришел.

— По какому еще там делу?

Егорка склонил голову и серьезно попросил:

— Не дадите ли вы нам взаймы дрожжей?

— Чего?

— Дрожжей, до зарезу нужны…

Крестная уставилась на Егорку.

— Ты шутишь или правду говоришь?

— Правду. Мама квашню ставит.

— Чего же ты, негодник этакий, молчал до сих пор? Мать-то ждет тебя не дождется, а ты… Забыл, что ли, за чем она послала тебя?

— Нет, не забыл.

— А раз нет, то почему сразу не просил?

Егорка еще ниже опустил голову.

— Ну, парень, будет тебе сегодня на орехи.

Крестная открыла западню и полезла в подполье.

Пока она доставала горшок и наливала из него в свою кружку дрожжей, Егорка обдумывал, как и когда лучше всего прощаться.

Проститься не трудно. Кивнул головой, сказал: «Будьте здоровы, пока» — и готово, а вот когда, тут загвоздка. Сказать прощальные слова и уходить сразу же, как только получишь то, что просишь, не полагается. После этого обязательно нужно еще о чем-нибудь потолковать. Гришкина мать, например, всегда в это время говорит про соседей. Много слов крестной сейчас не скажешь, чего доброго, еще за вихор схватит да на улицу выпроводит или по заду шлепнет, и получится конфуз. Рассказать можно только коротенькую новость.

Крестная подала Егорке кружку с дрожжами и хотела что-то сказать, но Егорка опередил ее.

— Эта Агафья не человек, а чертовка полосатая, взяла у мамы большую иголку на часок, а держит у себя целую неделю.

Крестная опешила, а Егорка сорвался с места и крикнул от двери:

— Спасибо… Будьте здоровы. Приходите к нам.

Он толкнул дверь и выскочил в сени. Крестная побежала за ним: она хотела узнать, что такое с ним творится. На крыльце она завертела головой — Егорки нигде не было.