Чудаки с Улики. Зимние птицы - Максимов Анатолий Николаевич. Страница 16

«С лодкой-то каждый переплывет! Вот один попробуй», — и опять взял на Угольную.

— Ты сдурел, Васька! — в страхе кричал Гришка. — Утонуть захотел? Вернись!..

Василек не послушался.

Сквозь желто-зеленую воду, настоянную на травах, он видел заплесневевшие космы осоки, сникший вейник. Травы чуть пошевеливались, будто о чем-то разговаривали между собой. Над головой мальчугана летали стрекозы и крохотные синие бабочки, садились на былинки с белыми венчиками и снова пускались в танец-полет. Иногда перед мальчуганом тяжело взбурливала большая рыбина, и круги раскачивали былинки, косматили подводную траву.

— А-а!.. — не унимался Гришка. — Васька утонет!.. — и побежал в полуденную пустынную деревню.

Василек уплывал все дальше. Ему вспомнилось, как недавно ловил он в речке Улике карасей. Поплавок нырял в темную глубину, Василек хватал удилище, оно, согнувшись дугой, выпрямлялось пружиной — и грузило без крючка пулей летело на куст. Мальчуган навязал два запасных крючка, и оба откусила таинственная рыба. Кто это был? Сазан, сом или калуга забрела из Амура?.. Может, есть в бучах Улики невиданные рыбины?.. Наверно, та рыбина, которая откусывала крючки с удочки, выросла с бревно, вся в колючках, с клыками, как у племенного кабана… Василек, испугавшись своей фантазии, с недоверчивостью посмотрел на море воды в редких былинках.

В деревне по-прежнему было тихо. Мальчишки на берегу не появлялись — видно, не могли отыскать деда. Над разливом царила знойная тишина. Василек слышал шелест прозрачных крылышек стрекоз, порханье бабочек; он даже будто бы слышал, как в глубине воды пошевеливались травы. Когда трава виделась совсем близко, Василек пытался встать на ноги, — дна не доставал, а если и доставал, то уходил под воду с руками. Ему было гадко и жутко путаться в осклизлых длинных водорослях, он выныривал пробкой.

Василек начал петь про красный лихой эскадрон, налетевший на шайку бандитов, но быстро утомился. Собственное тело казалось ему все тяжелей и тяжелей, к рукам словно подвязывали камень за камнем. Носком одной ноги он встал на что-то твердое — отдыхал, высоко задрав голову, загребая руками, чтоб не сорваться с твердого пятачка. В глубокой, не прогретой солнцем воде мальчугана пронизывал холод. Ему бы надо всплыть и согреться, но он боялся оставить пятачок. Сорвутся пальцы ноги с твердого — и конец. Ему казалось, что больше он не сможет проплыть и двух метров. Он хотел поудобней встать — пятачок исчез. Плыть до деревни и Угольной одинаковое расстояние. Василек хотел закричать — и не кричал, подумал повернуть домой — и не повернул. Поплыл к Угольной.

Лодка с друзьями так и не показывалась.

Еще ему вспомнилось, как тонул в шесть лет. Нырнул на мели, а вынырнул — и ногами дна не достал, хватанул ртом воздух — и снова утащило его под воду. И теперь Василек явственно видел, как его тащило течением по дну возле крутого берега; вспомнил, какого цвета была вода, какие камушки попадались… Не забыл Василек и мутно-зеленую траву, за которую цеплялся… Тогда ему не было страшно, только жалел маму Милу и удальцов. Вода, поиграв Васильком, как слепым котенком, выкинула его на косу.

До сих пор мальчуган не сказал матери, что тонул, не хочет расстраивать ее. И теперь, если выплывет на Угольную, мать не узнает.

Постепенно руки отказывались слушаться и ноги деревенели. Мальчуган лег на спину, в самый теплый слой воды; закрыв глаза, отдыхал, едва пошевеливая конечностями. Временами Васильку чудилось, будто не лежал он на воде, а парил в небе ястребом и обнаженным телом ощущал теплые целительные волны воздуха, упругие под маховыми крыльями. Он сам — безголосая птица, и все вокруг безмолвно… Вот захотел он поближе к солнцу и набирает высоту, с каждым взмахом крыльев все сильнее чувствуя на себе солнечный зной…

И верно, Васильку стало отчего-то теплей. Он ослабил движение рук, медленно погружаясь в густую темную зелень воды. Ему покойно и безмятежно. Он с любопытством следил за своим внутренним состоянием, думая о том, что в сладком забытьи начинает превращаться из человека в птицу. Захлебнулся, замахал руками, выгребаясь наверх.

Теперь и на спине Василек едва держался; и голова стала непомерно тяжелой, как налитая свинцом. Он уходил столбиком на дно, не чувствуя измученным телом разницы между поверхностной и донной водой…

А берег Угольной с высоким вязом как будто удалялся от мальчугана. Осилит Василек метр — и вяз на столько же отступит…

Летал ли в отчаянии над пловцом ангел-хранитель его? Кто знает. Только, откуда ни возьмись, очутился возле парнишки крохотный мышонок. Мышонок кое-как перебирал лапками и кружился на одном месте. Василек обрадовался, воспрянул духом, даже в руках прибавилось сил — наверно, потому, что захотел спасти случайного попутчика.

Мышонок, как бы поняв доброе намерение мальчугана, по плечу и волосам вскарабкался на макушку головы.

— Какой ты хитрец! — сказал Василек. — Ладно уж, отдыхай.

Не много сил придал мышонок. Мальчуган тонул, все труднее выбираясь на поверхность воды. Когда исчезал, мышонок, кружась, ждал появления своего спасителя. Увидев темную голову, снова взбирался на макушку. Теперь Василек больше плыл под водой, по осклизлой траве. Вынырнув за новой порцией воздуха, поджидал или возвращался к мышонку. Потом не смог и под водой плыть. Ему хотелось лежать на траве, и он лежал, не то засыпая, не то теряя сознание. Когда иссякал в легких кислород, прояснялся разум. И Василек выныривал, сажал на свою голову цепкого мышонка, продолжая плыть к Угольной.

Василек утратил способность думать: в голове шум и тупая боль. Он стал чаще захлебываться и, всплывая на поверхность, с надрывом кашлял. Так и плыл поплавком, то исчезая в воде, то вновь появляясь и возвращаясь за мышонком. Раз вынырнул, мышонка поблизости нет. Утонул или все-таки проглотила рыбина?.. А мышонок вскарабкался на тростинку и сидел в паху длинного жесткого листа, весь дрожал. Никак не хотел даваться Васильку, кусаясь, слабенько пищал: «Я так измучился, что жить не хочу. Пусть лучше съест меня сом или ястреб».

— Дурачок… — шептал мальчуган, сажая на свою макушку зверька. — И откуда ты навязался на мою голову…

Ноги уперлись во что-то твердое. Он шагнул — опять твердое… С каждым шагом вода все ниже спускалась с Василька — сначала до плеч, потом до груди, до пояса… Он шел чужими ногами, путаясь в сникшей траве, запинаясь о кочки. Падал, вставал, ловил мышонка и шел к зеленому берегу. Выбрался на ландыши и свалился как мертвый. «Если бы я перешел на тот свет, я бы тогда не смог видеть муравьев и траву, — думал Василек. — А вот и земляника…»

Он дотянулся до кисточки с тремя переспевшими, жаркими ягодами, сорвал, принюхался, как бы что-то вспоминая.

Мышонок сидел возле мальчишки, мокрый, едва живой; черные бусинки глаз неподвижны. И никуда не хотел убегать.

Шумели дубы и липы, солнце щедро согревало пловцов. От села появилась лодка — это спешили приятели Василька с дедом Пискуном.

Вот с тех пор уже никто не решается обижать и дразнить Василька, его товарищей: он скорее погибнет, чем даст в обиду себя и друзей.

Мишуткин хлеб

Солнечным утром по деревне наперегонки мчались Милешкины.

— Куда вы?.. — встретилась им соседка Степановна в чистом белом платке — шла из больницы — и погналась за Милешкиными.

Пробежала метров сто, схватившись за сердце, остановилась и погрозила пальцем вслед удальцам:

— У, баламуты! Хворую завихрили. Мне ли не знать вас, а туда же — бегу…

Резерв председателя колхоза летел на скотный двор за конем, чтобы отвезти хлеб из пекарни на помидорное поле.

Конюх Петруха Дымов повязал голову марлей — от комаров, — сатиновые шаровары заправил в олочи, сшитые из голенищ кирзовых сапог. В такой необычной одежде конюх выглядел ловким и подбористым. Он стоял на телеге и сбрасывал вилами свежее разнотравье: тут и привязчивый дикий горошек с синим бисером цветков, осока и вейник, пылящий пыльцой, сникшие рюмочки вьюнков… Две лошади пегой масти и два маленьких с короткими волнистыми хвостами жеребенка громко хрумкали траву, поглядывая на Милешкиных воронеными яблоками глаз.