Оппенгеймер - Глуховский Дмитрий Алексеевич. Страница 2
Серега представил себе, как матери звонят в их двушку в Купчино, на седьмом этаже, слева от мусоропровода, сказать, что несчастный случай…
Раньше жили на Лиговском, пока мать с отцом не развелись, в просторной старой квартире с потолками чуть не в четыре метра. Из одной добротной квартиры вышло две урезанных, из одной общей жизни — три разорванных. У матери разрыв прошел ровно, по прорехам отцовских измен, а для пятилетнего Сереги он был громом среди ясного неба, от отца мальчик отделялся больно, с мясом.
И Новый год никогда больше не был уже таким после переезда в Купчино, как раньше на Лиговском. Вдруг перестал быть чудесным праздником, и сделался самым прогорклым, пустым днем в году. И последний раз, когда Серега видел Деда Мороза был ровно тогда, перед разводом.
Он всегда приходил к Сереге за полчаса до боя Курантов. Звонил в дверь, и Сережка бежал открывать. Сначала придвигал к дерматиновой обивке табурет, заглядывал в глазок, потом издавал победный вопль и принимался отпирать замки. Входил седобородый старик — иногда заснеженный, иногда совсем теплый, домашний, запускал руку в мешок и доставал из него то самое, о чем Серега больше-пребольше всего на свете мечтал. Потом наказывал слушаться родителей, когда пойдет в школу — учить историю пуще биологии, прощался как со взрослым — за руку, и пропадал. А потом как раз с работы или из гостей возвращался отец. В последний раз Дед Мороз принес Сережке пожарную машину.
На следующий год, стоило Сереге заикнуться о том, что он ждет новогоднего волшебника, ему было учительским казенным голосом объявлено, что никакого Деда Мороза нет, что детство кончилось и пора бы ему, здоровенному лбу, уже повзрослеть. После этого мать заперлась в ванной и включила воду. Потом она, конечно, извинялась перед ним, они мирились и обнимались, но детство и вправду кончилось именно тогда.
Пожарная машина пережила все прочие игрушки и, когда Серега уезжал в военкомат, она все еще стояла на шифоньере в его комнате. Мать, убираясь, всегда залезала на табурет, снимала ее и, протерев от пыли, аккуратно водружала на место.
Отца он больше не видел.
— Приехали! — обернулся водитель. — Погодите вылезать, надо с нашими связаться, чтобы сигнализацию отключили.
Вкруг прячущейся среди разлапистых елей сторожки раскинулось минное поле, за ним — до пояса утопленный в снег частокол с колючкой. Чтобы въехать за забор, нужно было связаться с дежурной сменой — или вручную ввести секретный код на малоприметных воротцах. Сама сторожка была сложена из силикатного кирпича и больше всего бы напоминала гараж-самостройку, кабы не венчавшая его круглая башенка — управляемый снизу крупнокалиберный пулемет.
Радио откликнулось шепеляво, створки ворот дрогнули, но увязли в глубоком снегу. Чертыхаясь, водитель отодрал примерзшую дверцу и соскочил в сугроб. Кое-как разгреб заносы, высвободил створки и повел машину к сторожке.
Вот и все. Приехали.
В домике из белого кирпича — подвал. В нем — лестница из ста пятидесяти ступеней, ведущая вниз в склеп командного пункта.
Огромная полая сигара, будто поставленная на попа и похороненная в мерзлой здешней земле подводная лодка, так же, как и живые, настоящие подлодки, поделенная на отсеки. Последний, одиннадцатый — обитаемый. В нем — древняя ЭВМ, несколько лежанок, продавленное кресло с резаной серой кожей, железные стены, железный пол, железный потолок. В этом отсеке Сереге надо неделю провести вместе с Саидом и Даудом.
В пятистах метрах к северу — еще одна шахта, и третья — в километре к западу. А в них дремлют, подвешенные в люльках, две межконтинентальные баллистические ракеты «Тополь». Одной вполне хватит, чтобы обратить в пыль и пепел Западное побережье США.
Загудела и поползла восьмисоткилограммовая дверь, и из чрева шахты показались бледные подземные жители. Как знать, что у них там за неделю случилось…
Прыщавый лейтенант козырнул Сереге издевательски.
— С наступающим!
Угораздило.
Именно под Новый год полковник поругался с полковничихой. Началось с того, кому чистить картошку, а закончилось загубленной молодостью и прозябанием в богом забытой дыре, которую даже улусом язык назвать не повернется. Нет, этим не закончилось еще: дальше было и про подруг, вышедших за инженеров и сейчас живущих в Новосибирске припеваючи, и про зарплаты, и про жилье, и в целом про армию, включая и Главнокомандующего, но в особенности все-таки именно про Александра Петровича. Дальше Главнокомандующего полковник слушать не стал — появился повод не стерпеть, побросал мокрые картофелины в таз и вывалился вон из квартиренки.
Дотопал зло до офицерского клуба, где уже вовсю открывали шпроты холостой капитан, лейтенанты и примкнувший к ним по каким-то своим обстоятельствам Газарян. Пусть. С мужиками душевнее.
Водка, правда, оказалась только мутновато-китайская, вроде бы на рисе, но, может, и диверсия. Не попробуешь — не узнаешь. Ну, разлили.
Начали пить с патриотического, под сырокопченую и два-коротких-и-одно-протяжное ура-ура-ураааа!
Скоро отправились в последнее плавание по огненной реке шпроты, расцветился гримированными харями московских педерастов голубой экран, через пару часиков уж должен был проникновенно заглянуть в душу подданным Президент — наш, искомый, не ихняя чебурашка.
Праздничная атмосфера накалялась. Душевная боль была как подсолнечное масло: на нее водка потенциального противника ложилась незаметно и вроде бы бесследно. Но плотине этой все одно суждено было прорваться, и тогда нахлынувший разом рисовый спирт грозил страшными бедствиями. Как разлив Хуанхе. Суки узкоглазые.
Прорвало прежде, чем слово успел взять Главнокомандующий. И очень неожиданно.
— Атомную бомбу Оппенгеймер изобрел. Роберт. Он у американцев был в ядерной программе главный, — во внезапно наступившем безмолвии — словно ветер стих перед ударом бури — нетвердо и не слишком уверенно вещал Армен. — Я читал. И вот он, когда бомбу первую взорвал, знаешь что сказал? Я, говорит, отныне становлюсь Смерть, губитель миров… Понял, как?
— Хуль мне твой Оп… пенгеймер, — тяжело глядя из-под неандертальских почти что надбровных дуг, размеренно произнес Александр Петрович. — У нас тут любой сержант — и Смерть, и губитель миров. И ничего.
— Оппенгеймер, кстати, как увидел Хиросиму и Нагасаки, всю оставшуюся жизнь боролся против ядерного оружия, — совсем некстати добавил Армен.
— Что и требовалось доказать! — полковник опрокинул стопарь и молодецки крякнул. — Будут еще соваться к нам со своим мечом, кишка тонка!
— Я вот уверен, — поддержал начальство капитан Симонов. — Какой-нибудь Магомедов на раз-два сотрет Лос-Анжелес с лица земли и беспокоиться будет только об увольнительной, чтоб его в город перепихнуться отпустили за проявленную доблесть.
— Ну и че такого? — перевел свой пудовый взгляд на капитана Александр Петрович. — И я бы стер этот их Лос Анжелес, если Родина прикажет. Я и так бы стер. Ибонех!
Офицеры несколько попримолкли. Несанкционированное уничтожение Лос Анжелеса поддержать вроде нельзя, но и нарушать субординацию было нежелательно. Главнокомандующий пока не высказался.
— Газарян! Пойдем поссым! — приказал полковник.
Стоя под глухим таежным небом, Александр Петрович лил желтым на заснеженный плац, пару раз задевая из озорства подбежавшую ластиться овчарку. Газарян стоял подле, но держался независимо. Мочился больше из уважения к старшему по званию, чем по нужде.
Мочился и предчувствовал неминуемую откровенность. Не ошибся.
— Смотрел я сегодня на ихнюю Обаму, — застегнувшись, вздохнул полковник. — И обидно так за Родину стало… Торчим черте где, Армен… Боевая вахта, мля… «Тополей» наших хватит, чтобы к едрене фене и Европу, и Азию… И никому не нужны. Никому, Армен… — горько прошептал он.
Газарян поиграл желваками, но в полутьме плаца, скупо освещенного желтыми квадратиками окон, видно этого не было. Совсем недалеко выли волки, и неотличимо вторили им бегающие по периметру овчарки.