Улыбка лорда Бистузье. Часть вторая из трилогии - Шуф Павел. Страница 11

Поняв, что Стелла непобедима, Стасик сложил язык и прекратил борьбу.

Но на другой день он удивил нас, явившись в школу только к третьему уроку. Был Стасик бледен, рассеян, расстроен. Эммануил Львович трижды назвал его имя, прежде чем Стасик услышал и испуганно вскочил:

— Что?.. Меня?..

—Если ты — Барханов, то тебя,— улыбнулся Эммануил Львович.— Стихотворение выучил? Рассказывать иди.

Стасик опустил голову.

—Не выучил... В смысле — не успел.

—Траву жег?— хохотнула Стелла.

Стасик молчал.

—Что случилось, Барханов?— Эммануил Львович подошел к парте Стасика.— Заболел, что ли?

—Не я...— глухо сказал Стасик.— Дедушка... Сердце у него слабое... Осколок с войны в левом плече притаился. Как мина в теле сидит. Чуть погода переменится или, к примеру, расстроится дед, понервничает — сразу нехорошо ему.

— Фронтовик?

—Танкистом он был, — вздохнул Стасик, — До ухода на пенсию работал бульдозеристом. А теперь вот... болеть зачастил. В больницу его утром увезли. Я у него был, термос с бульоном отвез, потому и опоздал в школу.

—Поправится твой дедушка, не беспокойся,— вздохнул Эммануил Львович и добавил:— И погода хорошая на дворе. Долго не переменится.

—Погода-то хорошая,— скучно кивнул Стасик. Он не видел, что при этих его словах Стелла метнула в залитое радостным солнцем окно взгляд, полный тревоги и отчаяния.

После урока она тронула Стасика за руку, проговорила виновато:

—Может, деду нужно что-нибудь? Ты скажи.

—Ничего не нужно,— ответил Стасик, не поднимая глаз.

—Может, за каким лекарством нужно в Ташкент съездить? Ты узнай, ладно? — вкрадчиво продолжала она.— Лично я с удовольствием.

И по тому, как отшатнулся от нее Стасик, как задрожали его губы, Стелла поняла, что сказала обидное.

—С удовольствием? — переспросил Стасик. — С удовольствием можешь лекции читать. А деда моего не трогай!..

— Так я же...— Стелла растерянно развела руками.

А солнце в окнах стояло и правда замечательное. Каждый день спрашивали мы Стасика—как дедушка.

—Уколы делают,— отвечал он.

Однажды Стасик появился совсем грустный. Мы всполошились: что с дедом? Стасик вздохнул:

День рождения у него завтра. А он в больнице.

Поправится — выйдет,— сказал я.— Все будет хорошо, ты не волнуйся. Он же танкист.

Танкист-бульдозерист,— поправил Стасик. — Он часто вспоминал, как после войны сменил танк на бульдозер. Любил он его. Говорит, пока работал бульдозеристом — продолжал считать себя танкистом...

— А давайте мы ему торт испечем! — загорелась Стелла.— И завтра поздравим с днем рождения. Я могу испечь.

Не надо торт.— мотнул головой Стасик.— Он сладкого не любит.

А что любит?— во взгляде Стеллы можно было прочитать готовность испечь, сварить, засолить, изжарить что угодно — лишь бы дедушка Абдурахман был доволен. И Стасик тоже.

Стасик подумал. И сказал неожиданное:

Он песню любит. И листья любит. На свой день рождения дед всегда ставит свою любимую пластинку и слушает раз десять — не меньше.

Что за пластинка?

Вальс. Про то, как на фронте один гармонист играет в лесу вальс, а бойцы слушают,

А что за листья?— не выдержал я. — Ты сказал, что он любит листья...

Стасик заулыбался.

Примета у него такая, Он ведь плохо видеть стал. Зрение сильно ослабло. Он мне сказал, что времена года теперь различает по звукам.

Как это — по звукам?

— А очень просто. Зиму — но скрипу снега, осень — по хрусту листьев под ногами. Примета у него есть,— Стасик снова вздохнул. — Он мне однажды вот что про нее сказал. Если, говорит, услышу скрип снега, считай дотянул танкист до зимы, а значит, переползу ее, вражину, и обязательно встречу весну... Он и осень так же ждет. Верит, что, если захрустят листья под ногами, значит, он и осень победил.

Я скосил глаза в окно. Солнечные блики плясали на листьях — еще по-летнему сочных, зеленых. Осень пока ни на граммулечку не напоминала о себе, хотя уже вовсю листала дни сентябрьского календаря. После урока можно было даже загорать — духовка лета не спешила остывать, будто природа замешкалась и забыла выключить ее,

Может, через месяц желтые листья появятся...— неуверенно протянул я.— Знаешь, как бывает? Жарко-жарко, а потом — Р-раз, и сразу золотая осень! Вот дедушка твой и пройдет по хрумким листьям. Если любит это...

Очень любит! — подхватил Стасик, — Когда начинается листопад, он или без конца по саду гуляет, или просто на тахте там сидит и листья ловит. Чудак...

После уроков я заглянул в актовый зал. Сквозь его приоткрытые двери лилась музыка. Новобранцы оркестра репетировали на новеньких духовых инструментах, которые подарили шефы.

Музыканты раздували щеки и пучили глаза, барабанщик, поставив ногу на «лапу», старательно доставал колотушкой тугой бок барабана, огрызавшегося сердитым гулом. Репетицию проводил учитель пения Михаил Харитонович Бялый. Сквозь хаос звуков в зале, где, казалось, никто не желает слышать собрата по оркестру, с трудом вызревал «Марш энтузиастов». Духовики готовились к концерту. И тут меня осенило: а что, если...

Оглушенный этой мыслью, я закричал;

— Михаил Харитонович, можно вас на минуточку!

Мой жалкий писк захлебнулся и утонул в Гольфстриме звуков, в их неодолимом водовороте. Казалось, это многоголосое и бессвязное пищание, уханье, рев никогда не остановятся. Наконец я не выдержал, выдрал листочек из тетрадки и написал: «Михаил Харитонович, есть очень срочное и важное дело. Надо помочь хорошему человеку. Прошу вас выйти в вестибюль, здесь — ужас, ничего не слышно», И передал листочек учителю.

Пробежав глазами записку, Михаил Харитонович вдруг воздел руки над головой, поставив их крест-накрест. И произошло чудо. Сходу натолкнувшись на незримую, но строгую преграду, тайфун звуков задрожал, притормозил, с визгом взвился напоследок. ввысь и, словно больно ударившись в потолок, бессильно рухнул и умолк, оглушенный, укрощенный. В тишине, непривычно кольнувшей уши, Михаил Харитонович сердито спросил меня:

— Что случилось? Почему мешаешь репетировать?

— Погодите!— взмолился я.— Я не мешаю... Но случилось вот что... — и я рассказал учителю обо всем, что произошло у нас из-за Стеллы.

—С сердцем фронтовик лежит? — сочувственно вздохнул учитель. — Это плохо. Особенно, если осколок рядышком... Танкист... И день рождения, говоришь, завтра?

—В том-то и дело, что завтра...— я заговорил торопливо, комкая слова,— Стасик переживает... Любимая, говорит, это у него пластинка. Как же он завтра без нее?

— А если проигрыватель в палату принести?— предложил Михаил Харитонович.— Или магнитофон?

— Не выйдет. Стасик и сам думал об этом. Но там почему-то розетки нет.

— М-да,— протянул учитель с ухмылкой,— Тогда нужен патефон с заводной ручкой. Ею эту штуковину можно как трактор заводить. Крутанул — и играет без всякого электричества.

Он вздохнул и, подойдя к табуретке, стал рыться в стопе нот.

— Вот.— показал наконец. — Ноты есть. Песня эта — знаменитая, ее все фронтовики любят. «В лесу прифронтовом...»

— А вы уже разучивали? — осторожно спросил я.

— Нет пока. Думал, на двадцать третье февраля сыграем. Но по нотам быстро разобрать можно, Если надо...

— Надо! Михаил Харитонович!— воскликнул я, боясь, что он может передумать.

Учитель вздохнул, стал набрасывать на чистые нотные линейки точки, палочки, закорючки и передавать ноты музыкантам.

Уже стемнело, когда в окно постучали. Я увидел Стеллу, Лицо ее, залитое сейчас светом из моей комнатки, было изумленно-растерянным. Она протянула мне странный в эту теплую пору светло-коричневый листок — съежившийся, застывший, заледеневший. Целлулоидный какой-то.

—- Откуда он у тебя! — вскричал я.— Где достала? Сейчас же еще нет таких.

Стелла объяснила:

— Понимаешь, как все вышло... Мама велела мне сухарики к чаю изготовить. Чтоб румяные были, поджаристые. Любит она их.. Печка у нас на открытой веранде стоит, ты знаешь, Я на противень хлеб уложила и, видать, не заметила, как с яблони листок слетел — и прямо... Понимаешь.