Тыквенное семечко - Шипилова Инесса Борисовна. Страница 79

Флан уже успел переодеться в своем кабинете. На нем было два халата, один надет обычно, а другой подвязан за рукава вокруг поясницы. Из-под халатов торчали голые ноги, обернутые суконными агитационными лентами — Флан очень боялся ревматизма. На правой ноге даже можно было разобрать слово 'досрочно'.

— Вы представляете, что эта Зулила мне заявила? — возмущенно возопил он. — Что я специально все это устроил, так как мне хотелось посмотреть на мою драгоценную систему в действии! Ну как вам это нравится? А я тоже хорош! Не нужно было ей про нее рассказывать. Но мне так хотелось с кем-то поделиться радостью! Вот так презентация получилась, сначала строки были пылающие, потом — водоплавающие. Что же теперь делать, ума не приложу! — Он вопросительно уставился на Мимозу, у которой потекла тушь, придав ее лицу выражение вселенской скорби.

— А что тут думать, вон, новое поколение подрастает, — кивнул Фабиус в сторону кикиморки с ребятами.

Флан увидел своего сына и обрадовано замахал руками.

— Зак, быстро домой! Переоденься сам и срочно принеси мне одежду! Мне только ревматизма не хватало.

Тот шутливо козырнул и побежал в сторону дома.

В этот момент к банкетному залу подъехал 'Зеленый дилижанс' за очередными пассажирами. Шишел увидел жестикулирующего Флана в экстравагантном наряде и обомлел.

— Видала, Марфутка, до чего иностранные нравы доводят? Сначала бабы в штанах, тепереча, мужики в юбчонках! И это председатель схода! — он зацокал языком, укоризненно качая головой.

Флан тем временем, найдя сочувствие в лице Фабиуса и Мимозы, слегка приободрился.

— Одно утешает, — с энтузиазмом провозгласил он. — С такой системой противопожарной безопасности нашей типографии пожара бояться не стоит!

— И не только типографии, но и всему лесу, — уточнил Фабиус, напяливая мокрый пиджак.

— И не только пожара, но и великой засухи, а также банкротства. Ты всегда сможешь открыть в банкетном зале водный аттракцион. Главное, воду не забыть подогреть, — добавила Мимоза, вытирая щеки платком.

Флан довольно хмыкнул и выставил вперед ногу со словом 'досрочно'.

— Я даже ничего не хочу слышать про этого Цитруса! — Лерр сидела на корточках перед огромным холстом и складывала в коробку масляные краски. — Даже предположить не могла, что он настолько ограничен. Это же надо видеть на огромной палитре жизненного бытия только три краски! Я думала, что когда он увидит свой портрет, то поймет, сколько он потерял. Ты только посмотри, какая прелесть, он просто ничего не понимает в импрессионизме! — Лерр кивнула Роффи в сторону холста и отшвырнула ногой коробку в сторону.

Роффи посмотрела на портрет, выполненный уверенными широкими мазками. В своей основе Лерр была, бесспорно, импрессионистом, но иногда в эту основу попеременно врывались подобно тайфуну сюрреализм и абстракционизм и начинали ожесточенную борьбу за ее творческое начало. Следы этой борьбы четко просматривались на портрете ландшафтного дизайнера. Цитрус узнавался сразу, хотя был разбит темными линиями на множество автономных частей, которые похоже, жили сами по себе.

В правом верхнем углу полотна парило нежно-бирюзовое лицо, покрытое извилистыми трещинами, словно земля, замученная засухой. Маленькие глазки-буравчики смотрели пронзительно и с претензией. Сразу под могучим подбородком неожиданно начинался живот, которому не было конца и края. Видимо, именно по этой причине сбоку был отхвачен его приличный кусок, а на освободившемся месте переливалась всеми цветами радуги согнутая нога с атласной ленточкой, по которой ползла сонная лиловая гусеница.

— Может быть, ему не понравилось, что ты его распилила, — предположила Роффи, разглядывая фрагмент щеки, на котором блестели крупные капли то ли пота, то ли утренней росы. — А это что за сырость? — спросила она Лерр, разглядывая прозрачные сверкающие шарики.

— Слезы. Он часто плачет по ночам, прямо как грудной ребенок, которому молока недостает. Я поначалу просыпалась, думала, трубу прорвало, а потом привыкла, — Лерр шумно выдохнула и закатила глаза. — Господи, что за мужики пошли! Устроить такую истерику из-за портрета, который смело можно повесить в музей современного искусства! Видела бы ты, что там за мазня висит — Шишел и то нарисует лучше. Пусть скажет спасибо, что просто распилила, могла бы еще и раскидать фрагменты по полотну, как это любит делать Де Пуп. Видела его новую работу — портрет сборщицы трав. Там только две руки, которые не сразу заметишь, и один огромный глаз с покрасневшим веком.

— Что и говорить, тяжелый труд, — рассмеялась Роффи, поглядывая на портрет с пестрыми частями иностранца. — Значит, собрал вещи и ушел? Интересно, куда…

— Я даже догадываюсь куда. К певичке этой, которая тоже видит только три цвета, — Лерр устало опустилась в кресло и забарабанила пальцами по подлокотнику. — Сказал, что в этом лесу живут дикие варвары, и он не может больше работать в такой нервной обстановке. Завелись какие-то вредители, мешающие воплощению его творческих идей. Я сострила, что плохому танцору башмаки мешают. Он прямо весь взвился и заорал, что танцор он отменный, а я вот — никудышная, и мне следовало бы поучиться этому искусству у Ле Щины. Потом собрал чемодан и ушел в сторону ореха: видимо, чтобы пуститься в пляс с этой особой или основать с ней клуб любителей трех цветов. Роффи, скажи, что все это мне снится, — Лерр повернула голову к сестре и неожиданно громко расплакалась.

Роффи обняла сестру за плечи и погладила ее по голове.

— Все образуется, Лерр, вот увидишь…

Лерр резко вскочила с кресла и поспешно вытерла слезы.

— Не надо меня жалеть, терпеть этого не могу! Вот пойду и устрою им потрясающий скандал! — С этими словами она выскочила из комнаты, оставив Роффи в полной растерянности.

Лерр почти добежала до озера, как внезапно грянул гром, и дождь хлынул сплошной стеной. Она пустилась бежать еще быстрее, мокрые ветки били ее по лицу, а у поворота к оврагу торчащий сук распорол подол ее юбки. Ярость заклокотала в ней с удвоенной силой и, увидев перед собой раскидистый грецкий орех, она до боли сжала кулаки. Лерр представила, что сейчас толстый Цитрус лежит, небось, на мягком диване, с чашкой горячего чая в руках и разглагольствует о тонкостях южного искусства.

— Эй, а ну, открывайте! — она забарабанила в дверь и медная цифра два повернулась на гвозде на сорок пять градусов. — Сейчас же откройте, я знаю, что вы дома! — орала она так, что, возможно, ее слышно было в окрестностях ее родной ольхи. Негодование Лерр било через край: она сдернула с себя шляпку, поля которой от воды загнулись вниз, и с силой зашвырнула ее в сторону. Шляпка тяжело полетела на соседнее дерево и застряла в его сучьях вверх дном. В ней, булькая, тут же стала набираться дождевая вода. Дверь резко распахнулась, и она увидела перед собой Фуна, точно такого же, как на аляповатых плакатах.

— Ты, должно быть, подружка того толстяка? — мрачно спросил он, пристально ее разглядывая.

— Бывшая подружка… — в ее голосе прошли модуляции хищного зверя.

— Заходи, а то погодка не располагает к беседам под открытым небом, — сказал он и посторонился, пропуская ее внутрь.

Лерр резко зашла и остановилась у лестницы, размышляя, где может быть этот чертов дизайнер.

— Цитрус! Выходи, поговорить надо! — взревела Лерр, вознамерившись для начала разрушить идиллию этих плебеев акустически.

С нее ручьями стекала дождевая вода и скоро на пол, на модную плитку с пальмовыми ветвями, натекла огромная лужа.

— Зря стараетесь, они уехали сегодня днем, — сказал Фун, поигрывая бицепсами.

— Как уехали? Куда? — растерянно пролепетала Лерр и округлила глаза. Она почувствовала, как ощущение неловкости опускается ей на плечи, будто накладные волосы Цитруса.

— В его мандариновый сад, — Фун взял дротик и метнул его, попав в самый центр круглой доски.

Лерр вспомнила огромное географическое пончо Цитруса и подумала, с каким наслаждением она бы бросила сейчас дротик в то место, где располагался мандарин маэстро.