Половина собаки - Тунгал Леэло Феликсовна. Страница 7

Уж если на то пошло, сейчас я мог бы даже съесть тарелку щей, а то, чего доброго, и две — этот суп ведь действительно не запищал бы под зубами. Но с еще большим удовольствием я зажарил бы себе глазунью… Однако тут я подумал: «Зачем так мучиться, надо отнестись к делу реально. У меня сейчас две возможности: прятать Леди до вечера или пойти домой и как следует наесться. Конечно, в обоих случаях неизбежна если не нахлобучка, то долгая нотация на тему „До чего же ты, Олав, сейчас заслуживаешь порки!“».

И почему только отец такой? Мать сказала о нем «Шляпа!», когда я рассказал ей про наши злоключения на собачьей выставке. В тот раз мне было жаль отца, жутко жаль, но теперь выходило, что мать оказалась права. Был бы отец больным или немощным, тогда еще можно было бы понять, почему он танцует под дудку такого прохвоста, как этот Каупо. Или если бы отец был тупым… Или если бы был дряхлым, склеротичным стариком… Но сорок два года — не такая уж безнадежная старость. Я просто не понимаю, зачем отцу надо упражняться каждое утро с пудовыми гирями и гантелями, если он не собирается послать в нокаут какого-нибудь жулика. От Каупо осталось бы мокрое место, если бы мой отец только захотел! Когда я еще был маленьким, он каждый вечер сажал меня себе на плечи и мы делали с ним всевозможные упражнения и пирамиды. Стоя на плечах отца, я доставал головой до самого потолка. Тогда я держался руками за кудреватые, темные отцовские волосы и кричал: «Эй! Дорогу, дорогу!» Глядя на наши гимнастические упражнения, мать морщила нос и иногда испуганно отворачивала голову. «Я не могу смотреть, как вы ломаете свои кости! — говорила она. — Юри, да прекрати же мучить ребенка!» А после того как мы нечаянно разбили розовую люстру, мать запретила нам «эти опасные игры» окончательно. Но она просто не понимает в мужских делах. Ей нравятся только настольные игры вроде «Трипс-трапс-труля» или «Кругосветного путешествия». Но и в них она никогда не может спокойно доиграть до конца: то ей надо срочно снять пену с супа, то немедленно замочить белье для стирки. И из-за таких скучных дел она может оставить непобитой фишку противника на игровой доске или в шашках не проходит «в дамки»! У отца редко находится время, но с ним играть интересно. Особенно он силен в настольном хоккее. Он называет жестяные фигурки именами знаменитых хоккеистов и, играя, входит в такой азарт, что кричит на всю квартиру: «Харламов, не спи! Вперед, вперед! Якушев, внимательнее, Михайлов… ну, ну? Уррааа! Гооол!»

И ничего плохого в том, что мой отец всего лишь бухгалтер, нет. Конечно, бывает обидно до глубины души, когда подумаешь, что в мире — и даже в Эстонии — полно парней и даже девчонок, чьи отцы работают, например, капитанами, трубочистами или тренерами по баскетболу… И ведь эти детишки ничем не заслужили себе такой чести. Профессия — бухгалтер, это звучит не так уж гордо, да и не так уж интересно следить за тем, как в конце месяца отец разворачивает в кухне на столе свои огромные графики и бормочет себе под нос: «Так-так… Сходится! Ноль целых, семь десятых… Олав, не мешай, у меня важная работа!»

Но если опять-таки подумать, что в мире полно совершенно нормальных ребят, чьи отцы, например, зубные врачи или врачи ухо-горла-носа — брр! — то мне не стоит особенно сетовать. К тому же мой отец не просто бухгалтер, а главный, и если совхозу нужно где-нибудь что-нибудь выторговать или, как говорит директор совхоза, выбить, достать в каком-нибудь далеком городе новые машины, то посылают в командировку именно Юри Теэсалу — моего отца, потому что, как говорит директор совхоза, «Юри дороже золота — он знает языки и умеет обходиться с людьми!».

Да-а уж, умеет! Только сам он не может никак обзавестись новой машиной! Даже на покупку подержанной-то уж бог знает какой год не может скопить денег. Сейчас у него на прицеле древняя развалина, зато — «мерседес-бенц»! Да она выглядит так, будто в последний раз на ней ездили в конце каменного века! У нее и колеса-то со спицами! Да что там говорить! Машины у нас не было и нет, а собака есть, но и ту забирают, а отец и не пискнет!

После того как Каупо приезжал к нам с незнакомцем и привез собаку, он не появлялся в Майметса добрых полгода. Я был этим очень доволен, — так казалось, будто собака полностью принадлежит мне, и я не сомневаюсь, что мать тоже чувствовала себя увереннее в отсутствие Каупо. Сколько я себя помню, Каупо всегда в конце недели, а летом, бывало, и в будни появлялся у нас или даже оставался на целых полмесяца и обычно еще привозил с собой какую-нибудь накрашенную девицу — иногда блондинку, иногда брюнетку или рыжую, а одна приехала даже в седом парике. Каупо всех их называл «моя киска» или «моя мышка». Все эти «мышки» и «киски» Каупо постоянно хотели есть, не могли обойтись вечером без коньяка или шампанского, а по утрам долго спали. Когда они прибывали, мне приходилось переселяться в родительскую комнату и рано утром слышать, как мать жаловалась отцу:

— Я больше не могу, нервы не выдерживают! Могли бы они, по крайней мере, хоть рюмки за собой вымыть!

А отец отвечал:

— Тсс! Потерпи маленько — они скоро уедут. Неприлично заставлять гостей работать…

— Деньги тоже кончаются, — шептала мать. — Опять придется взять из тех, что ты откладываешь на машину…

— Ах, не будь мелочной! — замечал отец.

Мать быстренько готовила гостям завтрак, надевала на кофейник грелку в виде куклы, и они с отцом торопились на совхозный автобус, чтобы доехать до центральной усадьбы. А мне приходилось проводить долгие летние дни с Каупо и его «киской» или «мышкой». Иногда меня почти насильно вели к озеру, иногда посылали искать под деревьями залетевший туда волан — Каупо с «мышкой» играли в бадминтон. У каждой девицы Каупо были свои странности. Блондинка Ирэн сажала меня к себе на колени и сюсюкала: «Ай какие у тебя холосенькие глазки! Как количневые пуговки! Ах ты мой маленький!» Рыжая Света лезла щекотать меня и называла цыганенком; Агнесса, та, что была в седом парике, сказала сладенько: «Из тебя, Олле, вырастет однажды сокрушитель сердец. Жаль, что я тогда буду уже старухой!» Тоже мне, никакой я не Олле, а Олав, который уже тогда умел складывать из букв слова, считать до десяти и даже делать сальто назад! Нет ничего противнее, чем когда тебя обнимают и сажают на колени, особенно если это делают жутко приторно пахнущие духами «мышки»…

И все это мы должны были терпеть только из-за того, что родители моего отца, ну мои бабушка с дедушкой, погибли в автокатастрофе. И тогда мать Каупо взяла отца жить к себе в дом, не спрашивала с него никаких денег — ни за жилье, ни за еду — да еще купила ему костюм на выпускной вечер. «Я на всю жизнь в долгу перед матерью Каупо за то, кем стал! — часто повторяет отец. — Этого я не забуду до конца дней своих, это долг чести!» Мать Каупо уже давно умерла, и дом ее Каупо продал, а мы из-за этого долга чести вынуждены мучиться еще и сегодня. Каупо-то сам — человек не слишком честный, и отец мой не может этого не понимать, он ведь у меня умный. Но каждый раз, когда, сидя у нас за столом, Каупо начинает: «Моя покойная нежная мамочка всегда говорила, что на тебя, сводный брат, она надеется!» — отец готов прослезиться. И как это взрослые могут быть такими наивными! Я бы ни чуточки но удивился, если бы узнал, что Каупо сейчас у нас в кухне накладывает себе жареной картошки (ох!) и скулит: «Моя покойная нежная мамочка наверняка бы желала, чтобы мы продали эту собаку!»

Но тут мне пришлось прервать свои грустные размышления, потому что Леди стала проявлять сильные признаки беспокойства, и я вынужден был повести ее во двор, если не хотел, чтобы она намочила подставку параллельных брусьев.