Тревожная служба. Сборник рассказов - Дикс Эрхард. Страница 62

— Сколько дней вы ожидали? — спросил Бентхайм.

— Одну ночь. Примерно столько же, сколько мы с тобой разговариваем.

Приближался рассвет, и лес словно замер в ожидании первых птичьих голосов. Но пока все было тихо. Оба офицера молчали, думая каждый о своем.

— Ночь длилась целую вечность. Ночь, ужаснее которой не было ничего в моей жизни. Хотя теперь, в воспоминаниях, она кажется даже романтичной. Утром со скрипом открылась широкая дверь, и в ней показалась голова старого ефрейтора. Я до сих пор помню его лицо, хотя видел этого человека всего один раз. «Они пришли, — сказал он. — К сожалению, я ничем не могу вам помочь». Затем голова исчезла и дверь захлопнулась. А через несколько секунд вновь открылась, уже по приказу. Команда «Выходи!» прозвучала как-то неожиданно. Я словно сейчас слышу ее и вслед за нею спокойный голос Бергмана: «Ну что ж, пошли!»

Впереди нас ехал броневик с судебным советником, врачом, обер-лейтенантом и командой солдат для приведения приговора в исполнение, затем шли мы, четверо приговоренных к расстрелу, и наконец солдаты охраны под командой фельдфебеля. Все это походило на траурную процессию, только катафалк был бронированный и в нем сидели те, кто вовсе не собирался расставаться с жизнью, а провожающих изображали мы, приговоренные к смерти, которых будут оплакивать где-нибудь в Саксонии или Рейнланде. Не хватало только траурной музыки, а в остальном все было как на обычных похоронах, даже пахло жасмином и сырой землей.

С поля тянуло свежестью, как после дождя. Мы двигались к лесу. Бергман шел рядом со мной, и это было хорошо, потому что я чувствовал, что начинаю слабеть. Я открыто признаюсь в этом и никогда не пытался выдавать себя в ту пору за героя. Мне кажется, я уже не думал больше о Наде. Мысль о предстоящей смерти овладела всем моим существом, и отчаяние все сильнее охватывало меня. И тогда Бергман сказал то, что запомнилось мне так же ясно и отчетливо, как твои слова когда-то. Он сказал это громко, так громко, что сопровождавшая нас команда, безусловно, все слышала. Но мне кажется, его слова были предназначены для меня: «Лучше честная смерть, чем подлая жизнь». Фельдфебель прорычал: «Заткни глотку!» Но Бергман, обратись ко мне, сказал еще громче: «Еще неизвестно, как подохнут наши палачи!» И я подумал о тебе, Герт, можешь мне поверить. Отчетливо вспомнился бой на высоте, старый солдат, крики и стоны раненых... И смерть, которая ожидала нас, уже не казалась такой ужасной. «Еще неизвестно, как подохнут наши палачи!» — думал я, и это придавало мне силы.

Так мы шагали до тех пор, пока не произошли те самые «благоприятные обстоятельства», о которых указано в личном деле. Впрочем, в этом не было ничего необыкновенного. Хотя действительно развязка немного походила на ту, что показывают в кинофильмах. Во всяком случае, дело было так: не успели мы дойти до опушки леса, как над нашими головами провизжал снаряд и разорвался на дороге между бронемашиной и колонной. Инстинктивно мы попадали на землю. Потом я услышал голос Бергмана: «Там партизаны!» Это вызвало еще большую панику, и, прежде чем мы успели принять какое-то решение, следующий снаряд попал в броневик. Взрывом нас отбросило с дороги, и я застрял в кусте боярышника. Раздалось еще несколько взрывов, так что от конвойной команды ничего не осталось. Ошеломленный всем, что произошло, и еще не веря, что остался жив, я медлил, не зная, выходить из укрытия или нет. Около меня снова оказался Бергман. «Быстро, прочь отсюда! — крикнул он. — Советы отменили наш смертный приговор». Мы бросились в глубь леса и бежали вслед за партизанами, которые отходили, совершив налет на колонну. Мы бежали за теми, кто нас только что обстрелял, и, как видишь, не ошиблись. — Мертенс немного лукаво посмотрел на Бентхайма: — Вот так это было, товарищ полковник!

Бентхайм засмеялся:

— Я верю тебе, потому что это говоришь ты, потому что я слышу твой голос. Так не рассказывают вымышленные истории. Итак, твоя повесть подходит к концу. Ты вновь оказался в лесу. В лесу тебя ждала Надя.

— А если Надя не ждала меня в лесу? — Мертенс встал и подошел к окну. Светало. — Я остался с Бергманом у партизан, но Надю так и не встретил, хотя знал, что ей удалось тогда пробраться через лес к партизанам и рассказать о нас. Но я ее с тех пор не видел.

Вольфганг широко распахнул окно и посмотрел на занимающийся день. Птичьи голоса становились все громче. Он глубоко вдохнул свежий утренний воздух.

— Вот так это было тогда, Герт. Представь, с каким облегчением я вздохнул, когда после войны получил от Нади письмо и узнал, что она жива.

Мертенс вытащил из внутреннего кармана бумажник и протянул полковнику фотографию. Бентхайм долго смотрел на нее, потом повернул и прочел на обратной стороне: «Вольфгангу от его Нади. Киев. Май 1967 года».

— Она стала учительницей, преподает наш язык, — пояснил Мертенс.

Бентхайм положил руки на плечи друга и, стараясь подавить волнение, сказал:

— Хорошо, что ты жив, что вновь нашел ее. — И повторил: — Хорошо, что ты жив, что мы вновь встретились!

Оба вышли в лес, полный света и птичьих голосов.

Эрхард Дикс

БРАТСКАЯ ПОМОЩЬ

Сразу же за Готтлейбом дорога поднималась вверх. Повороты следовали один за другим. «Так же, как у нас в последние дни, — подумал я, — тоже сплошь зигзаги».

В том положении, в котором мы оказались в последние дни, ничего страшного, конечно, не было, но было столько работы, что не хватало сил ни сердиться, ни ругаться...

Что тут поделаешь? Уж так заведено. То, что было отличным вчера, сегодня уже становится недостаточным.

Там, в роте, меня давно ждут. Когда мы вчера ночью уезжали, чувствовалось, что командир роты очень озабочен. Поступило приказание все изменить, перестроить, соорудить заново. Командир роты не возражал, но не мог скрыть своего настроения. У меня на этот счет особый нюх. Если обер-лейтенант Кольперт становится официальным, значит, он на что-то сердит.

Но что, собственно, значит «сердит»? На что сердит? Да на все, на что можно и на что нельзя. Некоторые считают, что имеют право сердиться на других. Однако если быть честным и спокойно подумать, то частенько оказывается, что сердиться-то нужно прежде всего на самого себя.

Но я уже начал философствовать, а хотел рассказать одну историю, случившуюся в конце этого лета. Собственно, это была обычная история, которые происходят чуть ли не каждый день. Однако довольно предисловий.

Я должен вновь вернуться к дорожным изгибам и петлям за Готтлейбом. Шелленштейн, мой шофер, только что лихо взял такую петлю, как вдруг заметил лежащие неподалеку от шоссе бетонные плиты. Штабель за штабелем. Классические бетонные плиты — длиной два метра и примерно полметра шириной. Они вполне бы подошли для сооружения бетонной дороги, или, как ее называют, бетонки. Проезжая мимо, я заметил щит с надписью: «Народное предприятие, строительный комбинат». Это было как раз около очередного поворота.

Стояло прекрасное утро, которое обычно изображают на почтовых открытках. Справа от дороги начинался склон. Внизу, окутанные утренним туманом, виднелись домики. Клубы дыма, поднимавшиеся из труб, смешивались с туманом. Первые солнечные лучи окрашивали все вокруг в нежный розовый цвет.

Шелленштейн, прибавив газу при выходе на прямую, сказал:

— Если все это снять на цветную пленку, трудно будет поверить, что это не халтура.

«Он прав, — подумал я. — Это действительно очень красиво...»

Вы можете спросить: к чему все это? Что общего между бетонными плитами, плохим настроением командира роты и ландшафтом, окрашенным восходящим солнцем в розовый цвет? Но если вы наберетесь терпения, то очень скоро все узнаете.

Когда я прибыл в часть, располагавшуюся в лесу на берегу пограничной речки, все солдаты были заняты работой. Трудностей оказалось значительно больше, чем я предполагал. Лесной путь по ту сторону относительно твердой дороги, укатанной лесовозами, был сырым и болотистым. А туда намечалось перенести службы материально-технического обеспечения с полевыми кухнями и всем прочим.