Тревожная служба. Сборник рассказов - Дикс Эрхард. Страница 9

Бергер, увидев меня на улице, спросил, как обстоит дело с переводом Инге в другую школу. У меня, наверное, было глупейшее выражение лица, потому что Бергер извинился и сказал:

— Я думал, вы знаете... Фрейлейн Шуберт подала заявление о переводе в Берлин... Мы очень сожалеем. Детям будет ее не хватать.

Мне не сразу удалось придать своему лицу нормальное выражение. «Когда ты был последний раз в Берлине?» — прозвучал в ушах ее вопрос, и только теперь я понял, почему она так тяжело переживала расставание с детьми. Она скрыла от меня, что приняла такое решение. Но почему? Боялась, что я не соглашусь с ней? А может, ее переезд вызван чем-то другим?..

В последующие дни я чувствовал себя прескверно. Ведь любовь не так-то легко вырвать из сердца, не так ли? И разочарование не успокоишь шуткой. Я, во всяком случае, не мог. «Она бросила меня на произвол судьбы» — эта мысль не давала мне покоя. Больше того, она бросила свой класс, хотя знала, как нужна детям, которые очень любили ее. Ну а я? Ведь и мне она нужна тоже! Так я размышлял, ожидая письма, и оно пришло и выглядело совсем безобидным.

А чего мне было радоваться? Из всего письма мне понравилась лишь одна фраза — последняя, но она так мало значила в сравнении с тем, что произошло. Она значила так мало еще и потому, что звучала слишком эгоистично. Какая же это верность, если Инге оставила меня на долгое время? Ну хорошо, пусть она так поступила со мной. А как же школа? Как же ее класс, ее ученики? И все же я любил ее, эту Инге, с ее тоской по большому городу, с ее поспешными эгоистичными решениями. Что в том, если ты заметил некоторые недостатки своей любимой? С ними легко смириться.

Я попросил отпуск, а наш командир взвода хорошо понимал душу солдата.

— По-моему, отпуск вам действительно необходим, — сказал он. — Что, беспокоитесь о невесте?

— Есть немного, — ответил я.

— Ладно, в конце следующей недели можете ехать.

И я поехал в Берлин.

У дверей ее дома меня вновь охватили сомнения. Но, поколебавшись, я позвонил. Раз, другой, третий. Никто не ответил. Тогда я написал записку: «Жду в девятнадцать в кафе «Москва» — и подсунул ее под дверь.

Инге пришла точно.

— Как хорошо, что ты приехал! — непринужденно воскликнула она.

— Ты прекрасно выглядишь, — ответил я, и вовсе не ради приличия: она действительно великолепно выглядела.

— Море и берлинский климат!

— Да, — сказал я, — что касается перемены климата, это большая неожиданность.

— Может, не столько большая, сколько неприятная? — спросила она, улыбаясь.

Я взглянул на нее.

— Да, уж приятной ее не назовешь. Так сказать, удар ниже пояса.

Она взяла меня за руку, и сердце мое смягчилось. Инге посмотрела на меня преданным взглядом и сказала:

— Я все это заглажу!.. Но только с октября, — добавила она. — Это не так уж долго.

Ну что ж, я согласился на отсрочку, хотя, не скрою, мне это было нелегко.

— А твои ученики? — спросил я.

— Дети везде дети, и везде они милые, — ответила Инге.

И вот это мне уже не понравилось. Ее слова немного остудили мой пыл, потому что я надеялся получить от нее какой-то другой ответ, который помог бы мне окончательно понять ее поведение и оправдать свою уступчивость.

— А твое место все еще не занято, — заметил я.

В ходе этой словесной перепалки мне вдруг стало предельно ясно, какой ответ я дам на ее последующие слова, ибо заранее знал, что она сейчас скажет. И она действительно сказала то, что я думал:

— Найдется кто-нибудь другой, и, вполне возможно, даже лучше, чем я.

И, сам того не желая, я нанес довольно резкий встречный удар:

— Он уже нашелся, хотя я и сомневаюсь, что он лучше тебя. — Произнося эту фразу, я почувствовал, однако, что держусь не таким уж молодцом, каким мне хотелось казаться.

Инге насторожилась.

— Но ты же сказал, что мое место еще свободно...

— До октября, — ответил я подчеркнуто равнодушно.

Инге удивленно взглянула на меня и вдруг поняла, что это я... Она быстро соображала, моя Инге. Она посмотрела на меня, как смотрят на душевнобольного, и тихо спросила:

— Я правильно поняла тебя?

— Видимо, да, — ответил я.

Инге вдруг рывком придвинулась ко мне, схватила за руку, крепко сжала пальцы и вплотную приблизила свое лицо к моему. Мне показалось, что все сидевшие в кафе уставились на нас, потому что Инге, отбросив осторожность, громко произнесла:

— Не может быть!

— Я тоже так подумал, когда получил твое письмо, точно так же, — признался я и удивился тому хладнокровию, с каким произнес эти слова. Но у меня было, так сказать, шестое чувство на такие ситуации, своего рода локатор, помогавший мне правильно поступить. И теперь этот локатор подсказывал, что после такого сильного контрудара следовало перейти на более мягкий тон. Вот почему, прежде чем она ответила, я добавил: — Я нужен в этом пограничном местечке. Если ты не вернешься, я вынужден буду остаться там один, а это будет очень тяжело для меня...

Мы еще немного посидели в кафе, но нам там стало неуютно. На нас то и дело глазели посетители, потому что тема нашего разговора не позволяла нам держаться в рамках тихой, спокойной беседы. Мы вышли на улицу, чтобы продолжить спор. В конце концов Инге сказала:

— Я понимаю тебя. Ты прав.

Ей было нелегко сделать такое признание. Я-то это прекрасно знал. И меня ничуть не удивило, что, признавшись в своей ошибке, она спросила:

— А ты разве меня не понимаешь?

— С трудом, — ответил я.

Потом я зашел к ней на квартиру: оставалось еще несколько часов до отхода моего поезда. И я был еще больше влюблен, чем прежде.

У нее дома, понятно, наш спор еще не раз вспыхивал с новой силой, но каждый раз один из нас прерывал дискуссию, закрывая рот своему оппоненту поцелуем. Насколько я понимаю, это наилучший способ покончить с любым спором. И этот метод я могу рекомендовать другим.

Вот так-то. Я пропустил три поезда и уехал только утром, но, разумеется, совсем уж головы не потерял и вернулся из отпуска без опоздания. А потом началась интенсивная переписка. Я получал письма часто, почти каждый день, и почти каждый день писал сам. И делал это с большой охотой, тем более что уже запахло осенью — приближался октябрь. Мой командир взвода, глядя на меня, говорил:

— Лишь бы все это не было зря.

Я не разделял его сомнений. Письма были прекрасные. Правда, в них нет-нет да и проскальзывали скрытые минорные нотки, но письма не были холодными. Нет, нет, они не были холодными, скорее, наоборот.

В октябре я начал преподавать в нашей пограничной деревне. Ребята в классе хорошо знали меня, а я — их. Переписка с Инге стала еще интенсивнее, потому что, естественно, добавились новые темы: педагогические, психологические, методические.

Коллеги в школе относились ко мне сердечно, оказывали помощь. На зимние каникулы я поехал в Берлин, хотя мне и хотелось быть таким же последовательным и упрямым, как Инге. Но в моем деревенском жилище становилось все холоднее, а в ее маленькой уютной квартире было так тепло! И знаете, что было еще очень приятно? Две недели не писать писем. А на весенние каникулы Инге сделала ответный визит. Мы снова были вместе, как когда-то в мае.

Наконец наступили летние каникулы. Мы поехали в Варну и жили в отеле в двухместном номере на законном основании. Никто теперь не мог к нам придраться. В пограничной деревне мы оставили за собой нашу квартиру, а ученики моего класса разделились на две группы: одни хотели, чтобы их классным руководителем оставался я, а другие — чтобы это место заняла их прежняя учительница.