В Солнечном городе - Тимофеев Валерий. Страница 11

— Никакая не утопия, — оправдывался перед своими Семен. — Я никого топить не собираюсь. Наоборот, я — за Спасение.

Этот умник и прозвал Семена Хароном.

— А кто он, Харон этот? — полюбопытствовал Семен.

— О, это, брат, замечательная фигура. По древнему преданию он переправой заведовал.

— Заведовал? — Семен вслушивался в звучание слова, повторял его тихо и громко. Слово ему понрави-лось. — Ну, дык ладно. Пущай так и будет, — согласился новоиспеченный Харон.

5

Илья сдал машину к высокому деревянному настилу, оставил полушубок в кабине и, откинув задний борт так, что он лег на доски и образовал широкий трап, соединяющий склад и кузов, привычно вошел в мрачное помещение.

Складские рабочие Степан Любимов и Колька Языков вяло покуривали за самодельным грубо сколо-ченным столом на крестообразных ногах. На столе стояли два чайника: один большой, закопченный, дру-гой поменьше, с розовыми полосками-подтеками. Передавая все неровности стола, к доскам прилипла промасленная газета, заменяющая скатерть; на ней в беспорядке лежали корки сухого хлеба, крупные шматки желтого сала и жареная рыба — плата Харона. Консервная банка, в которой когда-то томилась жир-ная пятнадцатирублевая иваси, до половины заполнена спитым чаем; в нем плавали серебристые головы кильки и разбухшие окурки.

Степан склонился над банкой, время от времени ударял острием ножа по килькиной голове, норовя попасть в глаз, окурки и головы приходили в движение и, пока продолжался этот хоровод, рука с ножом замирала, а мысли Степана оживали. На нем была новая синяя телогрейка с брезентовым фартуком по-верх, влитая в его крупное сильное тело. Когда он делал какое-либо движение, казалось — ткань на швах не выдержит и разойдется. Напарник равнодушно следил за Степановой рукой, вздрагивал, когда он опускала нож; уголки губ на секунду расползались, Колька вспоминал про папиросу, затягивался и вновь гипнотизировал руку с ножом. На нем болталась серо-буро-малиновая телогрейка. Из рваных ран на жи-воте и рукавах торчали клочья грязной ваты; две пуговицы, прикрученные медной проволокой лишали ее возможности свалиться с плеч и занять место подстилки, единственно достойное ее. Трудно поверить, что фуфайку эту не использовали для обучения целого поколения служебно-розыскных собак, и, списав за негодностью, подарили Кольке. Один карман каким-то чудом держался, но, кажется, тронь его и отлетит, как прошлогодний лист. Другой стал заплатой так давно, что и на новом месте он успел основательно по-истрепаться и обрасти ватной бородой. И уж никак не поверишь, что лохмотья эти сохранили способность греть; потому и тянул Колька из алюминиевой кружки густую коричневую бурду.

— Здоровы будете, — на ходу буркнул Илья. Не дожидаясь ответа, подхватил тележку и установил на нее первый ящик. Бутылки гулко зашевелились в тесных деревянных гнездах.

— Погодь, Илья, — окликнул Степан. Он повернулся на лавке всем корпусом и вонзил нож в стол. — Все торопыжишься… Присел бы. Чаек у нас — дома ты не пивал такого — и сон и хмурь враз гонит.

— То-то я гляжу — больно веселые сидите.

— А что, и веселые! — Степан улыбнулся. — Как не веселиться? Хороший человек в гости приехал. — Илья не реагировал. Степан ударил кулаком о стол. — Да присядь ты! Поговорим чуток, душу погреем, а там и поработаем.

— О чем говорить? — Илья покатил отяжелевшую тележку в кузов.

— О чем, о чем! Обязательно — о чем? Ну, если хочешь, спроси — как мы поспали, сон какой видели. — Степан хохотнул, словно утка прокрякала, и обратился к напарнику. — Так я говорю, Колек?

Колька медленно отставил кружку, затянулся папиросой и, выпуская дым тонкой длинной струйкой, важно промычал.

— Чего ему с нами говорить? Мы ему не пара. Он нас пре-зи-рает!

— Дурак ты, — крикнул Илья из кузова. Он ровненько и сноровисто выставлял ящики вдоль борта.

Колька зацепился.

— Я и говорю! — громче сказал он. — Мы для его — ду-ра-ки! Он работает. Рейсы набирает. Де-неж-ку зашибает. А мы? Время отсиживаем.

Говорил Колька с паузами; слова подбирал с трудом, короткие предложения вылетали из него, как холостые выстрелы.

Илья каждый день выслушивал одно и тоже, привык и пропускал Колькин визг мимо сознания. Он катал тележку из склада в кузов, нагружал, выгружал, потел и думал только об одном — загрузиться скорее и в дорогу — остаться один на один с собой и со своими думами.

Кольку злило молчание Ильи. Он плевал нарочито громко и матерился. Будь им лет на двадцать по-меньше, они бы давно вцепились друг дружке в грудки и выяснили: кто есть кто. Теперь же осталось одному брызгать в злобе слюной, рассыпать в холодном кислом воздухе склада ругательства, другому — усмехаться и глушить себя в работе.

— А, молчишь? Ну да, мы — пьянь! А ты — лучше? Груз твой, ха-ха, цен-най! За один рейс шесть тыщ му-жиков… враз накормишь! Досыта! Во, сколько радости… в город везешь! Кому? Детишкам да бабам! Они тебе в пояс поклонятся. Попадись только! У-у, праведник!

Степан крутнулся на скамье (фуфайка затрещала), и с оттяжкой огрел Кольку по затылку. Шапка упала в банку, накрыла головы с удивленно выпученными глазами и закачалась на поднятых ею волнах.

— Отстань, пустомеля, — проворчал он. — Кому-то возить надо. Чем тебя Илья задел?

— Чем, чем, — заскулил Колька. Он выудил из банки шапку, стряхнул ее и напялил на плешивую го-лову. — Христос нашелся! Я, можа, через него таким стал. Все магазины завалили. У-у, сво-ло-чи! — погро-зил он в угол склада маленьким кулачком.

— Правильно Илья говорит. Дурак и есть дурак, — подтвердил Степан. — Тебя что, силком к ней тя-нут?

Колька сник, стал маленьким — еле видно из-за стола. Он опустил голову, крутил ею из стороны в сторону; все тело его раскачивалось — вот-вот сползет со скамьи на пол; мычал хрипло и протяжно и, вперив суженные глазки в Степана, зло, с издевкой спросил.

— А те-бя-а?

Вопрос этот больно кольнул Степана. Взгляд его застыл на Колькиных бесцветных губах; он под-нял руку, сжал пальцы в кулак и размахнулся.

Колька не отпрянул, не увернулся, спокойно ждал, когда кулак доползет до него.

Степан перед самым носом Кольки ослабил пальцы.

— Пшел ты! — рявкнул и встал. Налил из маленького чайника в стакан, выплеснул в горло — капли покатились по подбородку. — А ну давай работать, брехло базарное! Не видишь, запарился человек.

Степан с Колькой дружки. Как они уживаются рядом? Нужны один другому? Или нет выбора?

Степан все конторские газеты от корочки до корочки прочитывает, все видит, все понимает, а мол-чун. Втихаря переживает и никогда никого не осудит — ни правого, ни виноватого, — Слаб человек, — толь-ко и скажет, а взглянешь недоуменно, прояснит. — Обстоятельства не поборол, потому и слаб. Не трус, не хитрец, и уж тем более не враг. Враг только тот, кто знает как побороть и может побороть, но не делает. Знают почти все — каждый со своей колокольни; а могут… Так что помалкивай. Осудить да обругать — ни ума, ни сердца не надо. Брехай, что дворовый пес за крепкой оградой, по любому поводу. Прохожий за-махнется, хозяин прикрикнет, а ни тот, ни другой не ударит. Глядишь, когда-то и угадаешь, — и похвалят: — Хорошо службу несешь, вовремя тявкаешь…

Колька — весь не нервах. Чуть не по нему — в крик да в ругань. Что-что, а ругать он любит. Все и всех. Ни с того ни с сего вдруг спросит придурковато:

— Когда большая война будет?

— Зачем она тебе?

— Как это зачем? — удивляется непониманию. — Я еще того, сгожусь. Съезжу, постреляю. Убьют, не жалко. Хуже моей жизни не будет. А вернусь — все мне! И квартира, и пожрать всякой всячины: сгущенка, тушенка, копченка; барахло по особым спискам. Хоть узнаю, как жить можно, да что наши Головы в будни едят.

Чудной.

Таскает ящики, весь взмокнет, а нет, чтобы молчать, силы беречь, без умолку болтает, пытает Илью — толкнет локтем в бок и ляпнет, как ударит.