Многоэтажная планета - Суханова Наталья Алексеевна. Страница 17

Капсула улетела за Тихой, а они смотрели, как темнеет оплывок и пропадает в его глубине нечто напоминающее скрюченное, сложенное втрое существо.

— На старинный янтарь похоже, — сказала Заряна.

Остальные молча глядели на темнеющий оплывок.

Когда прилетела Тихая, он был уже темен.

— Это Мательдина насекомая, — сказала Тихая. — Мертвая.

В самом деле, все время, пока Аня еще видела его, дефилиппус был неподвижен.

— Неужели стволы питаются останками животных? — нарушил кто-то молчание.

Страх шевельнулся в душе Ани. Она представила, как стоит кому-то погибнуть — ствол разверзается и втягивает погибшего в свое нутро. А что, если он даже растет в направлении к погибшему, охотится за ним? Ствол под ее ногами, площадки листьев уже не казались ей такими невинными, такими безвредными, такими растительными, как раньше.

Летели на корабль они, превышая дозволенную скорость. Однако их новость, их сенсация не оказалась единственной. Группа Маазика в тот же день и почти в тот же час обнаружила свежий оплывок со скрюченным, еще видным дефилиппусом внутри. Мало того, в тот самый момент, когда капсула Маазика опускалась к оплывку, другой, живой дефилиппус промелькнул над ним. Смутную эту тень Сергеев успел дана сфотографировать.

— Надо же, закон парных случаев, — сказала задумчиво Заряна.

— Так что такое эти оплывки? — думал вслух Козмиди. — Захоронения? Откладывание на своем мертвом собрате яичек? Убийство? Или, напротив, скорбь?

Откашлявшись, Сергей Сергеевич заметил:

— Каждый способен найти этому множество аналогий земной природе…

— Но здесь все-таки не Земля, — продолжил его мысль Козмиди, — и нам пока рано думать и прикидывать, что это означает в действительности.

— Роботы пронаблюдают, — подвел итог Михеич.

Однако в ту же ночь все аппараты оказались смяты, пленки — засвечены.

— Почему же, — решилась спросить у Михеича Аня, — никто ни разу не тронул ничего у Бабушкина оплывка?

Михеич молчал, а Аня сказала, вопросительно глядя на него:

— Конечно, есть и еще оплывки, у которых дефилиппусы не устраивали разбоя. Может, это испорченные оплывки?

Михеич не отвечал, и Аня продолжала:

— А может, это не то, что нужно дефилиппусу и его потомству. Как я была бы рада, если так… А импульсы?! — вдруг вспомнила Аня. — Импульсы в Бабушкином оплывке ведь есть? И они, как и в других оплывках, стали иными, разве нет? Да-да, сама знаю… А что, если это радиопередачи для нас? И если эти радиопередатчики работают на энергии разрушения?

— Аня, перестань самоедствовать, — строго сказал Михеич, в то время как его морщины стали не строгими, а грустными. — Придумать можно что угодно. Но это ничему не поможет. Нужно знать.

Что ж, он сердился правильно. И все-таки это была ее, а не его бабушка, самый родной ей человек.

— Я бы тоже хотела знать, — сказала она, — что бы ни было, лучше знать!

Пришел день, когда она не удержалась: оказавшись в соседнем квадрате, отправилась к Бабушкину оплывку.

Еще не подойдя близко, она обратила внимание, что около него тесно от роботов и людей. Люди были чем-то очень поглощены. Она еще не решалась подвинуться ближе.

— Неужто не видите? — спросила Тихая, которая тоже была, оказывается, здесь.

Молчали — значит, не видели.

— Приборы в самом деле показывают какое-то движение, — сказал Козмиди. — И при…

Он не докончил фразы — Аня оттолкнула его, так что он даже отлетел в сторону. Еще кого-то или что-то толкнула Аня — и вот перед ней Бабушкин оплывок. Конечно, ей далеко было до Тихой, и, может быть, у нее просто в глазах от волнения мельтешило, но ей показалось, что в глубине оплывка что-то шевелится. Ей представилось то, что давно уже тревожило и пугало, — дефилиппус, выросший на останках Матильды Васильевны.

Она вскрикнула и бросилась прочь.

В тот вечер Аня долго плакала в своей каюте. Она вспоминала бабушку Матильду, вспоминала себя, маленькую. Ребенком думала она, что это очень-очень долго — жить до старости и еще долго-предолго — в старости. Но вот жила долго-предолго бабушка Матильда, и чего только в жизни у нее не было: даже де Филипп, а это уже вроде придуманного кино или даже сказки. И много-много дней в ее жизни было. И все-таки пришла минута, когда кончилось то, что было ее жизнью. Как ни велика жизнь, а все же кончается, и тогда длина ее уже ничего не значит. Длина значит только вперед, а назад… Год или девяносто лет — не все ли равно в тот момент, когда им приходит конец? И хоть бы на Земле, где все родное и близкое, а то здесь, в неведомом мире!

«Зачем, — думала Аня, вся в слезах, — люди столько сил тратят на путешествия к иным мирам? Лучше бы подумали о том, как сделать, чтобы люди не умирали так — насовсем, навсегда! Зачем, — думала она, — люди уходят в космос, открывают иное? Ни один из миров не будет таким родным, как Земля! Здесь все чужое, непонятное, враждебное! Любой зверь на Земле — он брат, даже если мы забыли об этом. И может быть, самые развитые из них — скажем, дельфины и слоны — с помощью людей разовьются в мыслящих существ, догонят своего старшего брата — человека, научат его тому, что знают и умеют только они. На Земле еще столько не открытого! Разве мало нам — узнавать все больше и глубже свой собственный дом, Землю? Зачем мы приходим в иные миры, где все непонятно и дико?! Если я вернусь на Землю живая, я уже никогда не покину ее и буду счастлива так, как никогда не была и не буду на Флюидусе!»

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Прошло месяца два по земному исчислению. Больше Аня к Бабушкину оплывку не приближалась. И любые разговоры о нем смолкали при ее появлении.

Но однажды, когда она дежурила на корабле, по всему кораблю запиликали, вспыхнули сигналы внимания:

— Оплывок тридцать три! Оплывок тридцать три! Всем свободным от вахты вылететь в квадрат оплывка тридцать три!

Аня знала, что это и есть Бабушкин оплывок, и тут же бросилась надевать скафандр. Она успела вскочить в шлюзовую камеру, когда двери уже готовы были сомкнуться. Кто-то подал ей руку, и она оказалась в капсуле.

Капсула неслась, превышая дозволенную скорость, ныряла среди стволов. И раз, и два их сильно тряхнуло. Вцепившись в сиденье, Аня молчала, стиснув зубы.

Две капсулы опустились на ствол одновременно. Аня не стала вместе с другими крепить их. В несколько прыжков она оказалась у Бабушкина оплывка. Только это уже не был ровный, безжизненный нарост. Он почернел. Он вспучивался и опадал. Глухой стонущий, вибрирующий звук как бы поднимался из глубины ствола и, ударившись об оплывок, откатывался, уходил вглубь. Стон — удар, стон — удар. Хотелось заткнуть уши.

— Импульсы учащаются, — услышала Аня.

Все остальное доходило до нее смутно, как сквозь сон.

Кто-то прикрепил к ее скафандру контрольный фал.

Команда была настроить автоматы на оказание экстренной помощи, если вдруг случится что-нибудь опасное. Установили дежурство на капсуле, приготовили изолирующий экран. Сергей Сергеевич тронул за плечо Аню, предложил подождать в капсуле. Аня покачала головой.

Ствол пульсировал все сильнее. Стонущий звук возвышался до крика. Впрочем, что значит — стон? Дерево разве стонет под пилой и топором? Гора разве стонет, разверзаясь? И все-таки этот, вернее всего, механический, неодушевленный звук рвал нервы сильнее, чем сигнал тревоги.

— Смотрите! — вскрикнул кто-то.

Чернота, густота оплывка как бы сместилась к краям, в, середине росло светлое пятно. Казалось, оно становится все прозрачнее, но ничего невозможно было разглядеть в его глубине.

— Молоком наливается, — пробормотала Тихая.

— Вы видите что-нибудь? — спросил Михеич.

— Не различу, — призналась Тихая, и это было так необычно, что даже Аня подняла на мгновение глаза.