Сказки не про людей - Степанов Андрей Дмитриевич. Страница 18

— Да не убивайся ты так, Ваня, — бормотал Вавила. — Оправдают тебя присяжные. Ты же звезда, да к тому же за кореша вступился. И за меня не бойся — ну вышлют домой, так ведь мне того и надо. Еще героем стану. А не вышлют — так здесь останусь, буду в университете русскую культуру преподавать. Тут, знаешь, интересно — не то, что с бабуинами в Москве. Я их тут всех говорить научу. Ну, не журись. Встретимся еще. А знаешь что… Давай-ка споем на прощание! Что бы такое… А, вот! Ну, слушай и подвывай:

Иван тихо вторил грустной песне, а со стены прямо в глаза ему глядело недреманное око телекамеры Си-эн-эн.

Севастопольский вальс

Поздно вечером в одном из столичных театров закончился спектакль «Вишневый сад». Рабочие не стали разбирать декорации, потому что на завтра была назначена та же пьеса, а только снесли все, что можно украсть, в кладовую, развесили костюмы в костюмерной — и ушли.

Костюмы, взбудораженные успехом спектакля, долго шуршали и шелестели, и засыпать стали уже далеко за полночь. Не спали только два ветхих костюма, давно отставленные от сцены и помещенные в отдельный шкаф. Их мучила бессонница и боль во всех швах.

Одним из них был поношенный фрак, все еще хранивший следы необыкновенной выправки. По старой театральной легенде, этот фрак был пошит некогда для самого Станиславского. Во всяком случае, на руинах его подкладки внизу было написано выцветшими фиолетовыми чернилами: «Станиславскiй», а дальше шло еще какое-то слово, которое уже трудно было прочитать — что-то вроде «гонобобель». Раньше молодые артисты добивались чести облачиться в этот фрак, чтобы своей собственной кожей прикоснуться к бессмертию, гордо пройтись по сцене, сняться на память. Фрак хотели даже отправить в музей. Но вызванный из музея ученый театровед по фамилии Рябчиков усомнился в репутации фрака. По версии Рябчикова, фрак был самый обыкновенный, москвошвеевский, а ругательную надпись на подкладке сделал лет сорок назад авангардный режиссер Мухин, ненавидевший классическое искусство.

Столь же печальная судьба постигла старинное белое платье в оборках и рюшах. По преданию, это платье было сшито более ста лет назад для самой Сары Бернар в «Даме с камелиями». Именно в нем парижская колдунья умирала каждую пятницу на подмостках «Комеди Франсэз», а также и во время многочисленных зарубежных гастролей. От постоянных обмороков и страстных объятий платье сильно поистрепалось, и когда стареющая чаровница последний раз посетила Россию, она подарила его юному драматическому дарованию Маргарите Зюкиной. «Сара Иванна», как стали дразнить молодую артистку, тоже не раз украшала платье камелиями, а впоследствии, когда новая власть сочла страдания мадемуазель Готье буржуазной отрыжкой, надевала его в других спектаклях из хорошей жизни. Доказательством подлинности этой истории служила прекрасно читавшаяся на подкладке французская надпись: «Во что бы то ни стало!» — девиз Сары Бернар. Впрочем, за этой надписью тоже шло одно слово — чисто русское, из тех, которые россияне иногда употребляют в качестве ненавязчивого артикля.

Увы, и эта красивая легенда была отброшена строгой наукой. Правдолюбец Рябкичов объяснил, что Сара Бернар никогда никому ничего не дарила, потому что отличалась феноменальной жадностью, и всю легенду, видимо, сплела сама Зюкина. А последнее слово на подкладке добавил все тот же Мухин, желавший нагадить Зюкиной, которая в то время была уже дамой элегантного возраста и народной артисткой РСФСР.

Фрак и платье заперли в шкаф, даже не посыпав нафталином, и забыли о них.

— И что они там так шумели? — спросило белое платье, когда в костюмерной стало тихо.

— Говорят, сегодня шесть раз вызывали, — ответил фрак.

— Fi donc! Теперь и это считается успехом… На последнем спектакле «Дамы» в Петербурге меня вызывали семнадцать раз. Семнадцать! И я вся была засыпана камелиями, вся! И все платья в зале были такие же, как я. Я перевернула моду в этой варварской стране.

— А скажите, Сарочка, вы действительно помните мадам Бернар?

— Господи, да какая разница! Неужели можно упомнить все тела, которые я носила?

— Но все-таки Сара Бернар — тело особенное…

— Ну, помню, она поначалу была мне как раз впору, и даже шла. Но потом стала жиреть, как все они. Конечно, не так, как эта Зюкина — та под конец превратилась в настоящую белугу и больно растянула мне корсаж. Все-таки, что ни говорите, Бернар была парижанка.

— А с чем она вас сочетала?

— Она надевала на грудь бриллиантовую слезу, которую выплакал, глядя на меня, Виктор Гюго. Вообще мы с ней обожали бриллианты. У меня бриллианты были везде. Бриллианты и жемчуг. Посмотрите, вот тут, слева, еще сохранились цветочки, в которые были вставлены жемчужины.

— Да, действительно, цветочки. А вот когда я был дядей Ваней, у меня был такой шелковый галстук…

— Ах, оставьте этот ваш скучный русизм! Что вы можете понимать в галстуках? Впрочем, я всегда охотно играла Раневскую — она, по крайней мере, приехала из Парижа. И уехала туда же, не будь дурой.

— А еще мне так шли сигары…

Сара вдруг громко вскрикнула.

— Что с вами?

— Ох, проклятая моль! Сколько лет не могу привыкнуть к этим тварям! Ну вот, новая дырка.

Она была неподдельно расстроена.

— У вас прореха под сердцем, как от пули, — пошутил фрак.

— Это вы так шутите? Казар-рменная острота! Да разве вы можете сказать хоть что-то изящное… Вы и по-французски-то знаете три слова.

— А вы, конечно, больше. Ну-ка, скажите: «швабра».

— Не буду я с вами говорить.

— Потому что не умеете, Сара Иванна.

— Вы наглец!

— А вы лгунья! Можно подумать, что вы действительно помните Бернар!

— А можно подумать, вы помните Станиславского!

— Да, помню, мы играли дядю Ваню, и у меня были прекрасные галстуки!

— Этот дядя — сюртук, а не фрак! А я помню — бриллианты, бриллианты, бриллианты!

— Не было никаких бриллиантов!

— Были!

— Не было!

— Вы гадкий, гадкий, вы хуже, чем эта тварь Рябчиков! Вы были пошиты, когда Станиславский уже умер! Вот вам!

— Врете вы, ветошь!

— Да, да, вас пошил перед самой войной Аркашка Кацнельбоген! Главный портной ТЮЗа! Это его подпись стоит у вас на подкладке!

— А вы всю жизнь носили Зюкину, Зюкину, Зюкину!

— И вы играли в ТЮЗе буржуинов в «Мистере-Твистере», пока вас не выгнали за винные пятна! И чтобы попасть сюда, вы прикинулись Станиславским!

Старый фрак ничего не ответил. Он сразу как-то весь обмяк и сгорбился на своей вешалке: это была правда.

Повисла долгая пауза.

— Нет, не всю жизнь, — вдруг сказала Сара. — Один раз она уступила меня Машеньке Мезье. Это было в Севастополе, на гастролях.

— Да, верно! — сразу расправился Станиславский. — А вы помните — как раз тогда мы и познакомились!

— Мы с вами? Ах да, точно! Прямо на сцене! Послушайте, но когда же это было?

— Это было… Позвольте… Это было ровно пятьдесят восемь лет назад, день в день.

— Ах, не может быть!

— Да, 6 июня 1949 года. Зюкина в тот день заболела, и вы надели Машеньку. А я тогда носил молодого Теймураза Гогоберидзе.

— Да-да, вам очень шло. Артист сидел как влитой. И вы еще меня так схватили порывисто, страстно, и — смяли. Дуняша еле разгладила меня потом.

— А помните, нас тогда пригласили в ресторан после спектакля… Сам Белый Китель позвал.