Как на качелях - Сергеев Леонид Анатольевич. Страница 12

Самым замечательным в этих ночевках было утро, когда мы просыпались под клубящимися облаками, когда в лицо светило солнце и в траве, не смолкая, трещали кузнечики, стрекотали стрекозы и гудели шмели. И всегда мы просыпались вдвоем с Вовкой — ни дяди Коли, ни Артура уже не было. Дядя Коля рано уезжал на работу, и Артур всегда его провожал. Несколько раз мы с Вовкой просыпались очень поздно, когда солнце уже начинало сильно припекать и становилось жарко или когда возвращался Артур и стаскивал с нас одеяла, при этом он покусывал наши ноги и лаял в самые уши. Под осень, потихоньку от дяди Коли, мы залезли в его сад — трясли яблони и обирали груши. И каждый раз после этих набегов дядя Коля рассказывал нам о каких-то мальчишках, попортивших в его саду деревья, и подробно объяснял нам, как можно собрать фрукты, не поломав ветвей.

Мастерская, в которой работал дядя Коля, находилась через два переулка от нашего дома. Летом дядя Коля работал у открытого окна и брал обувь прямо с улицы. Много раз мы с Вовкой стояли около дяди Коли и смотрели, как он чинил разные башмаки. Нас больше всего поражало, как по обуви дядя Коля угадывал хозяина. Подаст ему какая-нибудь бабушка сбитый ботинок, дядя Коля посмотрит на него и скажет:

— Владелец — футболист, точно!

И бабушка сразу закивает и забормочет:

— Житья от него нет. Отец только на обувь и работает. Вторые за месяц сбил… да еще штраф за разбитые окна заплатила…

Или протянет дяде Коле какая-нибудь девчонка свои сандалии, дядя Коля посмотрит на стертые носы сандалий, улыбнется и спросит:

— Балериной, наверное, хочешь стать?

И девчонка кивнет, опустит глаза и покраснеет.

Дядя Коля мог определить, кто ходит прихрамывая, с палкой, кто много танцует, кто ходит быстро и кто медленно, кто красиво и кто некрасиво. Обычно, когда мы наблюдали за дяди Колиной работой, он всегда нам что-нибудь рассказывал, но однажды я стоял около него целый час, а он все время молчал. «Что же такое случилось», — думаю, и только хотел спросить дядю Колю, как он вдруг сказал:

— Давай сними-ка свои ботинки.

— Зачем?

— Подбить надо. Того гляди пальцы вылезут.

— У меня денег нет, — пробурчал я.

— Снимай, говорю!

Дядя Коля нахмурился и легонько толкнул меня локтем. Я нагнулся и стал развязывать шнурки.

Починил дядя Коля мои ботинки, промазал краской. Стали ботинки как новенькие. Надел я их, а дядя Коля вздохнул и говорит:

— Был у меня такой вот сынишка, как ты… да умер… от воспаления легких. Все мечтали мы с ним пожить на природе, построить дом из ветвей и травы… И крышу из хвои… ловили бы рыбу в реке… разводили бы пчел…

Вторым человеком, который будоражил мой ум, был музыкант-трубач. Первый раз я увидел его в парке на открытой эстраде. Я брел по парку с Галей, светловолосой зеленоглазой девочкой с соседней улицы. Мы с ней часто ходили в парк. И всегда по одним и тем же местам. Вначале в избу-читальню, посмотреть журналы, потом к фонтану, где из пасти дельфина вырывалась длинная струя воды, потом катались на маленькой бесплатной карусели, потом подходили к пруду и смотрели на плавающих лебедей, потом бегали по газону, где росла такая же трава, как у нашего дома. В тот день около газона мы услышали, как на открытой эстраде играет оркестр. Перебежали аллею и увидели целую толпу слушателей и дальше набитые до отказа публикой ряды скамеек и еще дальше — эстраду, на которой играл духовой оркестр.

Мы пробрались к самой эстраде. Из семи музыкантов пять дули в медные трубы. Особенно старался один, игравший на самой большой трубе. Она обвивала его шею и вылезала из-за спины огромным сверкающим обручем. Труба была похожа на раковину гигантской улитки. Чтобы выдавить из нее звуки, музыкант напрягался изо всей мочи. Его щеки раздувались, и все лицо краснело от натуги. Барабанщик тоже неистово лупил в барабан. Казалось, он хотел во что бы то ни стало устроить как можно больше грохота. Барабанщик поминутно закатывал глаза, стискивал зубы и наносил один удар за другим. Все шесть музыкантов играли так, словно выполняли тяжелую работу, и только седьмой — трубач — играл необыкновенно легко. Это был молодой полный парень с озорным ребяческим взглядом и взлохмаченными волосами, которые все время спадали на лоб, и поэтому парень то и дело встряхивал головой. Он стоял впереди всех, высоко держал трубу и без малейших усилий, играючи и даже чуть-чуть небрежно перебирал пальцами клапаны. При этом уголки его губ подрагивали от улыбки, глаза так и искрились.

Звук его трубы почти тонул в общем грохоте оркестра. Только иногда, в паузах, когда оркестранты на секунды смолкали (как нам казалось, для того, чтобы отдышаться, а потом еще больше всех оглушить), только тогда слышались нежные звуки трубы. Они переливались высоко над площадкой, потом опускались до уровня эстрады и как бы обволакивали слушателей, опутывали их ажурной нитью.

Закончив соло, трубач улыбался и низко кланялся и, поправляя волосы, отходил в глубину сцены.

Он нам сразу понравился. С первой минуты, как только мы его увидели. И он нас заметил тоже. Отыграв последнюю вещь, он даже подмигнул нам, а сходя с эстрады по ступенькам, шепнул:

— Приходите завтра в это же время… поиграю только для вас.

На следующий день мы с Галей опять пришли к эстраде, но там ни оркестра, ни слушателей не было. Мы уже хотели повернуть назад, как вдруг увидели, что в глубине сцены перед стойкой с нотами сидит наш знакомый трубач и тихо репетирует какую-то пьесу.

Заметив нас, он улыбнулся, подошел к краю эстрады, присел на корточки, поздоровался с нами за руки и спросил, как нас зовут. Потом сказал:

— Вот послушайте такую пьеску.

И заиграл. И опять вокруг себя мы стали ощущать какие-то невидимые звучащие кружева, какое-то фигурное катание звуков в воздухе. После этой пьесы трубач сыграл грустную мелодию, а потом сразу веселую, потом весело-грустную, а потом очень веселую. Он играл одну мелодию за другой. И главное, так легко и просто, что со стороны казалось, подуй — и у тебя получится так же. Стоял он прямо, трубу держал высоко и в такт мелодии стучал носком ботинка. Закончив играть, трубач улыбнулся, смахнул со лба капельки пота и задумался.

— Вы не устали? — тихо спросила Галя.

— Настоящий музыкант никогда не устает!.. — Трубач подмигнул нам и снова поднес трубу ко рту.

С того дня мы виделись каждый день, и он всегда для нас играл. Иногда мы с Галей просили его сыграть какую-нибудь знакомую ним мелодию. И он никогда не отказывался и играл все, что бы мы ни попросили. Однажды я спросил:

— Почему вы играете здесь, а не дома?

— Дома соседи ругаются, — усмехнулся он и, немного помолчав, добавил: — Но ничего! Настоящий музыкант никогда не унывает. Скоро я буду играть в большом оркестре… А сейчас это так… временные неудачи… А их надо встречать чем? — Трубач засмеялся и сам себе ответил: — Только песней!.. — и подмигнул нам, и запел что-то тихонько. Потом снова спросил:

— Знаете, что говорил один великий певец? Все неудачи в жизни я встречаю только песней. И чем больше неудач, тем звонче моя песня!

После этого разговора трубач в парке не появлялся. «Наверно, поступил в большой оркестр», — решили мы с Галей. Но однажды осенью, бегая по увядшей траве газона, мы с Галей вдруг услышали знакомые звуки, подбежали к эстраде и увидели его. Он стоял на эстраде в длинном сером пальто, перевязанном у воротника шарфом, и играл. Перед ним были пустынные ряды, но он играл так серьезно и сосредоточенно, как будто выступал на самом ответственном концерте. Он заметил нас и помахал рукой, а когда мы подошли, торопливо сказал:

— Куда же вы пропали? Второй день прихожу, а вас нет и нет.

— Мы думали, — начала Галя, — вы играете в большом оркестре.

— Да нет. Пока не играю. Но это неважно. Главное, моя музыка всегда со мной.

Он перебрал клапаны трубы и, улыбнувшись, сказал:

— Послушайте лучше, какую я пьеску сочинил. Специально для вас. Вот только еще название не придумал…