Далекое зарево - Сабинина Людмила Николаевна. Страница 4

— Что, знакомый был? — заметила Варвара Тимофеевна.

Она не ответила. Снова перевернула страницу. Володя Смирнов, вот он, оказывается, где! Не раз писала подругам, спрашивала о нем. Ответа так и не получила.

Она вглядывалась в лицо школьного товарища, все не верилось, что именно он, Володя, вместе с другими навеки прописан в этой тяжелой, скорбной книге. На вечную память…

А лицо на снимке было самое обыкновенное. Спокойное, доверчивое лицо подростка. С белой чистой кожей, с бровями чуточку вразлет. Будто только что уселся за парту, раскрыл сумку, сейчас вытащит свой знаменитый перочинный ножик с затейливой резьбой на черенке, заточит поострее карандаш. «Эй, ребята, кто сегодня отсутствует?..» Староста класса. В других классах старост выбирали из солидных, хорошо успевающих ребят, а их класс — с восьмого по десятый — всегда выбирал Смирнова, веселого, насмешливого, порой даже бесшабашного. Ну и перекличку же делал он перед уроками! Смеялись до упаду… «Итак, кто сегодня отсутствует? Веревкина? Ага. Понятно. В баню пошла, ведь сегодня суббота. Так поставим галочку. Кто еще? Зубрякова Наталья? Логично. На Сенной сегодня пряники дают. Сам видел. Кто следующий? Розум? Он еще вчера собирался поругаться с бабушкой. Из-за пончиков — мало испекла. Так. Елкина и Майоровой, конечно, нет. Ещё бы, ведь весна — пора любви, не шутка! К тому же сегодня контрольная… Остальные в классе. Аминь, братия, укрепитесь телом и духом. Математик идет…» И если ей случалось заболеть, дома всерьез беспокоилась: что там выкинет Володька в ее адрес?

Непоседа был и лучший танцор во всей школе. Как-то на вечеринке у подруги взялся обучить ее танцевать танго. А до этого она ни разу ни с кем не танцевала. Признаться, трусила отчаянно. И вот (но об этом она после никому не рассказывала) подошел Володя, пригласил. Зашипела пластинка «Брызги шампанского». Осторожно переступая с ноги на ногу, пошли. Как назло, все другие танцоры уже умаялись и сидели на диване, наблюдая. Она боялась, что перепутает ногу, споткнется, и тогда ее партнер, чего доброго, примется острить. Кажется, девчонки только того и ждали. И как назло — несчастье. Торопясь на вечеринку, поленилась крючок покрепче пришить у юбочной застежки. Крючок отлетел еще дорогой и подруга заколола ей юбку булавочкой. Теперь эта булавка расстегнулась, а Володя, обнимая ее в танце, напоролся на острие. Она поняла это, когда он вздрогнул и отдернул руку. Ну, сейчас начнется! Хоть беги. Кровь прилила к щекам, она боялась даже глаза поднять. А ноги продолжали шаркать под музыку, как ни в чем не бывало… После, когда она все-таки набралась храбрости и взглянула ему в лицо, встретила глубокий, улыбчивый взгляд. И ни слова. Да, она только в тот день узнала, что у Володи темные, с золотинкой, глаза. Оттого, как он смотрел тогда на нее, осталось на всю жизнь чувство теплое и тревожное. Вот прошло столько лет, а не забыто… После школы Смирнов поступил в авиастроительный институт, а больше она ничего о нем не знала. И вот…

Второе декабря сорок первого года, день гибели Володи. Что она-то делала в этот день? Выстаивала свою смену в цехе? Пли — в очереди за хлебом? Может быть, спала?..

— Вот тот же паренек, — зашептала старуха. — Я уж всех тут как родных знаю. Вот он.

Старуха указала на небольшую фотографию на стене. Первый подпольно-партизанский отряд. Молодежная диверсионная спецгруппа. Семь человек, во втором ряду — Володя.

А еще ниже — на картонном щитке пришиты какие-то предметы. Вгляделась: расческа, комсомольский билет, заржавелый перочинный ножик. «Вещи, найденные в захоронении В. В. Смирнова».

Пожелтевшая страничка старой районной газеты рассказывала, что Владимир Смирнов проявил исключительную смелость в проведении боевой операции — диверсии на немецком военном аэродроме…

Она снова поглядела на щиток.

Ножик. Уж не тот ли самый, знаменитый, с резьбой? Володя очень дорожил им, то и дело клялся этим ножиком. Шутил, конечно. Вера Ивановна пристально вглядывалась в помятый, ржавый предмет. Тот ножик? Нет? Разобрать трудно, бурая ржавчина покрывала весь черенок…

— Вот как, — глухо сказала Варвара Тимофеевна, — а мы жили и не думали, что такое беззаконие придет. Не собирался ведь он помирать, паренек-то… А пришлось.

— Пришлось, — шепотом повторила Вера Ивановна.

Старуха тихонько потянула ее за рукав.

— Тут вот подружка дочки моей, Раечки. Вместе в школу бегали.

— Где?

Теперь обе женщины говорили тихо, почти шепотом.

— А вот.

Крупное, чуть скуластое лицо, веселое, с широкой улыбкой. Косички — по школьной моде, калачиком, у висков — шелковые бантики. Белый кружевной воротничок… Разведчица, казнена оккупантами в январе сорок второго.

Вера Ивановна обессиленно опустилась на скамейку. Старуха села рядом.

— А дочурка ваша? — тихо спросила Вера Ивановна.

— Как в деревню-то, в Галкино, прибежали, сестра приняла нас, укрыла. Немцы в той деревне не стояли да частенько заглядывали. А мне и невдомек, что Раечка все ходит куда-то, все, бывало, дома нет. Потом уж узнали, что она это в лес, к нашим. Связная. То-то, бывало, ночью вдруг царапаются в окошко… Кто там? «Да спи, мама, подружка это, за нитками…» И вот, как-то раз…

В дальних коридорах застучали каблуки. Ближе. Ближе. Стремительно вошла та посетительница, уже одна, без мальчишки.

— Не нашла! — гулко сказала она. — Ничего нет у вашей кассирши! Исчезли варежки, самым таинственным образом. Нигде нет, как провалились!

— Ай, ай, жалость какая, — посочувствовала Варвара Тимофеевна.

— Жалость! Сидите тут, ничего не видите… Интересно получается, — она вызывающе повысила голос, — как только вещь получше, обязательно стащат. В прачечную сдашь, и то: хорошую простыню с полосой утеряют, а рвань всякую выдадут. Отчего это, а?!

Видно было, что женщина нарочно вернулась сюда, чтобы поругаться.

— Да ты, матушка, потише, — начала сердиться старуха. — Мне ваших варежек не надо, у меня свои есть.

Женщина постояла мгновение, вдруг резко повернулась и пошла из комнаты. Трикотажный костюм волнообразно облегал ее чрезмерно полное тело, но шла она легко, как бы надутая негодованием. ЛЕТЕЛА.

— Ишь какая, — проворчала вслед Варвара Тимофеевна. — Потеряла, да еще на других валит. Виноватую нашла.

Она снова заговорила вполголоса, доверительно:

— А ты-то, сама-то где в те поры была? В Москве, что ли?

— Институт эвакуировали, — ответила Вера Ивановна, — и мы поехали в Сибирь. Там всю войну и пробыли.

— Тоже, чай, несладко пришлось?

— Несладко. Да еще как! И на заводе ночами работала, и картошку рыла, и в поле… Да голод, да холод. Мама не выдержала, заболела и до победы не дожила…

— Ой, муки горькие.

— После войны уж доучилась и замуж вышла, вот теперь и живу с семьей на севере. Работаю… Да вы не досказали про дочку-то, Варвара Тимофеевна. Значит, связная была…

— Да. И ведь скрытная какая, матери — ни словечка.

— Они все такие, — вздохнула Вера Ивановна, — вот и моя дочка… Что там у нее в школе, как — ни словечка. Матери-то.

— Да. И вот, случилось так, что ушла Раечка и третий день ее дома не было. А ушла-то на день. К Дуське, говорит, в Перемерки, пошла, платье скроить просила Дуська-то.

— А далеко Перемерки?

— Верстах в шести. Только жду-пожду, извелась вся. Ночью не сплю, жду. А утром приходят и говорят. Татьяна эта с Перемерок да Мишка Савин, хромой, пастухом работал. Другие еще были, которые… Я ведь и не знала там никого.

Варвара Тимофеевна уронила руки на колени, посидела так молча, всматриваясь в полутьму.

— Девушка там, говорят, одна. Партизанка. Немцы застрелили, так и лежит неубранная. Не велят.

— О-ох, бедная, горе-то какое!

— Да. Мы с сестрой стали спрашивать, во что одета, да что, да как. Все, говорят, верно. И пальто зеленое, и сапожки, и шапочка красная в сторону откатимшись… уж третий день лежит.

Старуха замолчала. Вера Ивановна даже не пошевелилась. Обе женщины тихо сидели в полутьме. Слышно было, как где-то мерно капала вода да голос экскурсовода в отдаленном музейном пространстве вещал: «…русский самодержец, который, по выражению великого поэта, Россию поднял на дыбы. Вот художник изобразил, видите, его железную волю, силу, размах. Посмотрите вот сюда…»