Четыре дня с Ильей Муромцем - Орешкин Борис Сергеевич. Страница 23

— Нет, дедушка Илья! — решительно вмешалась Зорянка. — Володимирке с тобой не поедет. Он у нас жить останется. У железной птицы то одно, то другое чинить понадобится. Как же ему без кузницы обойтись?

— Ишь ты, стрекоза! — рассмеялся Муромец. — Жениха себе загодя припасаешь? Ловка девка! Молодец!

— Ой, дедушка! — воскликнула Зорянка, прикрыв от смущения лицо рукавом. А Илья Муромец, очень довольный шуткой, продолжал хохотать во все горло.

Я тоже почему-то смутился не меньше Зорянки и, чтобы не показать этого, пустил своего Орлика в галоп. Он птицей рванул вперед. Привстав на стременах, я весь отдался восхитительной скачке по мягкой лесной дороге, следя лишь за тем, чтобы не напороться лицом на какой-нибудь сук или ветку.

Так я проскакал километр или чуть побольше. Затем Орлик перешел на рысь, с рыси на шаг, а потом и вовсе остановился. Я толкал его каблуками в бока, но он не трогался с места и к чему-то прислушивался. Потом сам, без понуканий, весело побежал вперед, и мы выехали на небольшую поляну. Дорога, пересекая ее, уходила в молодой частый ельник, густой и темный. У самого въезда в него, среди буйно разросшихся незабудок пробивался небольшой родничок. Это было очень кстати. Я слез с Орлика и нагнулся над прозрачной водой. А когда, напившись, поднялся с места, то увидел прямо перед собой, шагах в пяти, человека, целившегося мне прямо в грудь, оттянув тетиву до самого уха. Я видел его искривленный в недоброй усмешке рот, прищуренный глаз и направленное в меня, чуть подрагивающее от напряжения острие стрелы, готовой в любую секунду сорваться…

Из-за серого, заросшего мхом ствола старой ели вышел еще один человек. Он приложил палец к губам, приказывая мне молчать. Но я, даже если бы захотел, все равно не сумел бы крикнуть. Всего меня словно парализовало от ужаса. Боковым зрением я отмечал появление за молоденькими елочками все новых людей. Но по-настоящему я видел в эти мгновения только острый наконечник стрелы, прищуренный глаз, недобрую усмешку да грязную загорелую руку на тугой тетиве.

«Лишь бы стрела у него не сорвалась!» — мелькнула у меня мысль, ибо я уже понял, что, если человек не выстрелил сразу, значит, убивать меня он не собирается. Стрелок, все так же нехорошо усмехаясь, медленно опустил лук. Я вздохнул с облегчением и перевел взгляд на других, окруживших меня людей. Прежде всего я узнал Волчату в его красном плаще. Потом детину с узловатой дубиной и, наконец, того, в коричневой с белым пятном меховой безрукавке, который выслеживал нас.

Итак, вся их бандитская компания была в сборе. Сейчас меня свяжут, посадят на коня и умчат в неизвестном направлении. И Илья Муромец ничего не успеет сделать. Он ведь еще далеко. Прощай, Зорянка, прощай, кузнец, прощай, мой злосчастный вертолетик…

— С этим хлопот не будет, — сказал Волчата, кивнув в мою сторону. — Небось уже в штаны намочил. Кузнеца с девчонкой тоже живыми возьмем. За кузнеца кочевники не меньше пяти коней нам дадут. Умелец! Главное — Илью стрелами сбить. В рукопашном бою его не возьмешь. Только из засады можно. Он без кольчуги едет. В грудь ему цельтесь.

Я поразился: выходит, они охотились совсем не за мной, а за Ильей Ивановичем?

— Как бы нам за Муромца от князя Владимира беды не принять, — неуверенно сказал один из бандитов.

— Много ты знаешь! — рассмеялся Волчата. — Да он рад будет. Ему Муромец поперек горла как кость стоит. А ну, по местам! Стрелять всем сразу, как только я свистну. Ты, Шершень, отрока на себя возьми. Ежели пискнет, в горло нож — и дело с концом! Понял?

Тот, что был в меховой безрукавке, подошел вплотную, приставил большой нож к моему горлу и сказал, усмехнувшись:

— Чего не понять…

Острие широкого, длинного ножа царапнуло мне кожу на шее. Я содрогнулся от ужаса. Такому что курицу зарезать, что человека — никакой разницы. Толкнет вперед руку и — все!

Я представил себе, как лезвие ножа с хрустом входит в горло, и чуть было не закричал от страха и жалости к самому себе. Но тут же опомнился, потому что именно кричать-то мне и нельзя было. Я стоял на грани смерти и жизни, не смея пошевелиться. Вокруг порхали, перелетая с ветки на ветку, какие-то птички. Ярко светило солнце, тихо журчала вода в ручейке. И невозможно было поверить, что через секунду все это может кончиться, навсегда исчезнуть. Вернее, все это останется, а меня не будет. Это было столь чудовищным и несправедливым, что я опять едва не закричал. Шершень поглядел на меня внимательно и чуть-чуть надавил мне на горло своим страшным ножом.

Я судорожно вздохнул и вдруг подумал о том, что где-то совсем уже близко Илья Иванович. Едет не спеша, в распахнутой на груди рубахе, ничего не подозревающий и фактически безоружный. Он спокоен, он знает, что я ускакал вперед, он надеется на меня, он не ждет нападения! Я представил себе, как он выедет на эту полянку, как подъедет поближе к этому родничку и как несколько стрел сразу проткнут ему грудь. Нет, этого никак нельзя допустить! Надо закричать, надо предупредить его.

Но ведь нож Шершня тут же вонзится мне в горло. Это верная гибель. А вот Илье Муромцу, как известно, смерть в бою не написана. Да он и сам говорил мне об этом. И в былинах так сказано. Зачем же мне умирать? Может быть, и так все обойдется, без моего вмешательства?

Между тем Шершню надоело держать вплотную нож. Наверное, рука устала. И он опустил его. Но от этого мне вовсе не стало легче. Я понимал, что все равно ничего не смогу сделать: ни отпрыгнуть в сторону, ни ударить своего «сторожа», ни вырвать у него нож. Он был гораздо сильнее меня. И конечно, куда лучше умел действовать в такой обстановке.

И в то же время я все яснее осознавал, что должен, обязательно должен предупредить Муромца. Как могу я, современный человек, верить в какие-то предсказания? Илья Иванович такой же человек, как и все, он тоже может погибнуть. И я не могу, не имею права допустить его гибели. Будь что будет! Я подожду, пока он появится перед этой полянкой, еще за деревьями, и тогда закричу, и ударю ногой Шершня, рванусь куда-нибудь в сторону. Я понял, что именно так и сделаю, когда настанет решительный миг. Ведь иначе нельзя, невозможно. Я не смогу жить предателем. И все-таки… Неужели я, человек из будущего, ничего не смогу придумать? Надо чем-то напугать или удивить этих людей. Но чем? Показать Шершню свои часы? Нет, не годится. Он их просто отнимет, а рассматривать станет после. Стоп! В кармане у меня лежит газовая зажигалка. Огненный язык Змея Горыныча!

Я, словно бы почесывая ногу, опустил руку в карман, нащупал там зажигалку, повернул до отказа регулятор величины пламени и, незаметно, в кулаке, поднеся зажигалку ко рту, внезапно выпустил прямо в сторожившего меня бандита длинный язык пламени. Эффект превзошел все ожидания. Шершень сначала отпрянул, вытаращив глаза, а потом заорал так, что даже листья на кустах задрожали. Волчата и остальные его воины оторопело уставились на него. И тут я вторично «изрыгнул изо рта» великолепную, полуметровой длины струю пламени.

На этот раз никто из них не закричал. Они повернулись и молча кинулись бежать кто куда. Только и слышно было, как в лесу трещали сухие сучья под их ногами. Потом все стихло. Я подобрал брошенное кем-то легонькое копье и прислушался. Вот кто-то осторожно свистнул в кустах. Ему тоже ответили свистом. Где-то подальше заржала лошадь. Ясно было, что бандиты еще оставались поблизости. Наверное, они пришли в себя и теперь собираются вместе, чтобы решить, как быть дальше.

На всякий случай я спрятался за ствол старой ели. И не зря. Шагах в двадцати от меня качнулась молоденькая елочка, и из-под нее вылез Шершень. Убедившись, что «огнедышащий человек» исчез, он обернулся и помахал рукой, подзывая товарищей. Но как раз в это время послышался тяжелый топот Чубарого и на поляну бурей ворвался Илья Иванович. Он скакал во весь мах, по-прежнему в одной лишь холстинной, распахнутой на груди рубахе, но прикрываясь большим круглым щитом и подняв над головой свою страшную, тяжелую булаву.