Сказочное наказание - Ногейл Богумил. Страница 23

— Это пан Рихтр из Винтиц, он когда-то служил у графа Ламберта. Пришел узнать, как вам понравился замок. Расскажи, как там теперь.

— Да что вы, что вы! — замахал руками старик. — Просто шел мимо, дай, думаю, загляну к Лойзику, коли уж он теперь хозяин замка. Хе-хе-хе…

— Ха-ха-ха, — рассмеялся и я из чистого приличия.

Выйдя на середину кухни, я растерялся и не знал, куда девать руки. Засунул их в карманы и тут же получил от мамы толчок в спину.

— Покойный граф обожал красивые вещи, — картаво проговорил седовласый дед и высморкался в огромный носовой платок. — Великолепные были вещи, а после войны все исчезло. Вы бы видели эту роскошь — часы, вазы, а фарфор… О-о-о! — Он мечтательно вздохнул и прикрыл глаза.

— А мы спим на золоченых графских кроватях, — небрежно бросил я, рассчитывая произвести соответствующее впечатление.

— Что там кровати! Всего-навсего сусальное золото, — фыркнул пан Рихтр, бородой напоминавший художника Макса Швабинского. — Там было настоящее золото! А какие картины! Рафаэль, Дюрер, Моне, Сезанн, гравюры Рембрандта… В замковой часовне висел великий Брандль! — Уставясь в пустоту, он смотрел как будто сквозь меня и шептал: — Сокровищница, клад…

— В нашей комнате висит огромный рыцарь на коне, — сказал я и поднял руку к потолку, показывая, каких размеров картина. — Метра два, а то и выше.

Старик не имел понятия о подобных шедеврах и пренебрежительно махнул рукой:

— Мазня! Пачкотня все это. Более или менее стоящие вещи граф в конце войны переправил в Баварию. Это потеря, очень большая потеря! — И он выразительно постучал палкой об пол.

— Не выпьете еще чашечку чая? — нарушив неловкое молчание, предложила мама.

— Спасибо, — поблагодарил двойник Швабинского, в знак отказа разведя пальцы правой руки. — Графиня с дочерьми, рыцари, графы, а? — снова обратился ко мне старик. — А больше вы ничего там не видели?

Я отрицательно замотал головой.

— Вот то-то и оно. В сорок пятом граф все ценное увез с собой в Баварию. Я помогал ему при транспортировке… Понимаете, каково мне пришлось, а? — И он тяжело вздохнул, теперь уже обращаясь к моему отцу.

— Действительно, потеря невозместимая, — согласился отец. — Ведь картины можно бы выставить в Пражской национальной галерее.

Старик грустно покачал головой, а потом ткнул меня ручкой своей клюки:

— Значит, с завтрашнего дня снова хозяйничаете в замке, да? А может, уже нынче? Понимаю ваше нетерпение…

— Лучше и не напоминайте, пан Рихтр, — вмешалась мама. — От волнений голова идет кругом, сон бежит, лучше сидел бы он дома и никуда не ходил.

— А чего вы боитесь? — рассмеялся бородач. — Они же там не одни, с ними взрослый человек. И даже вроде не один, а, Лойзик?

— Станда с Иваной, — подтвердил я.

— Вот видите, какой заботой их окружили. — Все беды моих родителей старик разводил одним взмахом руки. Он оскалил в улыбке редкие зубы. — Значит, сейчас вы бросили замок без присмотра? А если его тем временем расхитят? — пошутил он и снова ткнул меня клюкой в грудь. — И когда же вы туда едете, завтра?

— Рано утром, — кивнул я.

— Все или кто-то остался?

— Нет, все вместе. Станда с Иваной поехали к ее родственникам, а мы — сюда. Выспимся и вернемся автобусом в замок. Автобус отправляется в половине восьмого. А Станда, скорее всего, приедет на мотоцикле.

Я, должно быть, надоел своими уточнениями, и любопытство седовласого деда иссякло. Он поднялся, церемонно поблагодарил за чай и прием, мама в свою очередь поблагодарила его за приятный визит, а папа пригласил:

— Приходите еще как-нибудь поболтать. На улице совсем стемнело.

Мама пошла стелить постели и приготовить мне белье на будущую неделю, отец закурил и принялся расхаживать по кухне. Я сидел за столом, жевал хлеб с творогом, и перед глазами у меня стояло багровое лицо с белоснежным ежиком волос. Этот старик мог спокойно выдавать себя за брата Макса Швабинского. Не потому только, что был похож на него как две капли воды, но и потому, с каким воодушевлением рассуждал о живописи.

— Папа, — спросил я, — а он художник?

— Какой там художник! — рассмеялся отец. — С чего это ты взял?

— Да ведь он так говорил о сокровищах живописи, а потом — у него такая внешность…

— Внешность? — отец удивленно поднял брови. — Какая такая внешность?

— Ну, как у Макса Швабинского, разве нет? Чешский художник и график. У нас в школе его портрет в рамке висит.

— А знаешь, ты прав! — воскликнул отец и в задумчивости сунул кончик пальца в рот. — Да, старый Рихтр и Швабинский, смотри-ка! А ты наблюдателен, как я погляжу!

Я скромно наклонился над очередной краюхой, намазанной творожной массой, скрывая радость и удовольствие, какую доставила мне папина похвала. Отец перестал кружить по комнате и подсел к столу.

— А больше ты ничего не приметил? — неожиданно спросил он, приглушив голос.

Я в растерянности взглянул ему в лицо. А отец, словно прочитав мои мысли, пояснил, улыбнувшись:

— Тебе не показалось, что этот Швабинский чересчур любопытен?

Я проглотил кусок и кивнул.

— Да, довольно любопытен. Только наш классный говорит, что в старости все становятся любопытными, как дети, вот я и решил… Да и вы с мамой тоже небось сказали бы, что теперь мне повсюду мерещатся мошенники.

— Не сказали бы, — покачал головой отец. — Эти его расспросы у меня из головы не выходят. Если бы кто другой, я бы тоже отмахнулся и решил — просто любопытный старикашка. А Рихтр до конца войны служил в замке, что-то там реставрировал, он мастер по столярной части и отличный слесарь, он знал обо всем, что там творилось. Возможно…

Отец не закончил и задумался.

— Что он нарочно завел разговор о картинах? — спросил я.

— Ну, конечно, — отозвался отец и тут же запнулся. — Всем известно, что он любит живопись. И даже сам малюет пейзажики и сбывает их в Винтицах, здесь, в Градиште, и по всей округе.

— Чего же он тогда картины с рыцарями и графами ругал: пачкотня, мол, это? Сам-то он что, лучше рисует?

— Едва ли, — рассмеялся отец. — Но все-таки отчего это он так настойчиво выспрашивал, остался ли сегодня кто-нибудь в замке?!

— Верно! — Я выскочил из-за стола.

— А ты ему так прямо все и выложил, — посетовал отец. — Я уж и знаки тебе делал, чтобы ты притормозил малость, да где там… Так и шпарил, как таблицу умножения.

Взглянув в зеркало, висевшее над умывальником, я увидел свое багровое от смущения лицо.

— Что же теперь делать? — заикаясь проговорил я. — А если он туда заберется и что-нибудь утащит?

— А что?

— Ну, не знаю, может, у него там спрятано… Может, те же самые картины?

— Картина — не перстенек. Разве вы не осмотрели замок как следует?

Я поколебался, в голове пронеслись воспоминания о наших хождениях по пустынному замку, которые мы предприняли в пятницу и в субботу.

— По-моему, осмотрели все, — ответил я. — А ну как где-нибудь в стене тайник, как на втором этаже, где господин Гильфе хранил чемоданы?

— Вот уж не знаю, — сказал отец. — Все может быть.

Я набросил на себя куртку.

— Я к ребятам.

— Погоди. — Отец ухватил меня за руку. — Ни к каким ребятам ты не пойдешь, это не ребячьи заботы.

— Папа! — с упреком воскликнул я.

— Ну согласись, четырнадцать — это еще не возраст для настоящих сыщиков. Только не вздумай обижаться. У меня еще живы довольно грустные впечатления от твоей компании. Без провожатых, как ты сам понимаешь, я вас не отпущу, тем более сейчас, ночью.

Я повесил голову и чуть не разревелся. Отец подтолкнул меня локтем в бок.

— Нечего вешать нос. Если бы я не придумал выхода, я бы вообще об этом речи не заводил. Оденься и беги к Карасам. Станда должен быть у председателя кооператива, по крайней мере, вечером он тут проезжал на своем мотоцикле. Ведь у него красная «двухсотпятидесятка»?

— Точно! — вскричал я и выкатился из дома.