Взрыв у моря - Мошковский Анатолий Иванович. Страница 25

И все-таки радости не было. Если даже слабенький, робкий Женечка с такой настойчивостью преследовал и так уговаривал его вернуться домой или прийти к Сашке, значит, дела Кости по-настоящему плохи. Наверно, его уже ищут по всему городу. И скверно было еще то, что к ним домой забегала Люда. В горле Кости заскребло, запершило…

— Мальчик, что с тобой? — тихонько спросила у него тетка с сумкой, наполненной репчатым луком. Костя дернулся от нее в сторону, уткнулся в стекло и только сейчас почувствовал, что по его лицу бегут слезы. Он презрительно вытер их рукой.

В автобусе было много народу. Здесь Костя был на виду, и он решил на первой же остановке слезть. Он выскочил из автобуса у санатория «Горняк» и чуть не сбил с ног Люду, которая собиралась сесть в этот же автобус. Бывает же так!

Первое желание было — броситься от нее наутек. Костя не сделал это в первое мгновение, а потом было поздно: могла подумать, что он боится ее. А он не боится. Он просто не хочет ни с кем встречаться. И все. Даже с ней.

— Ой, Костик! — изумилась Люда. — Не думала тебя здесь встретить… Здравствуй!

Он промолчал и посмотрел в сторону. И сказал забору:

— Привет.

— А мы без тебя соскучились. Как в тартарары провалился. Я и не догадывалась, что ты такой…

«Сейчас начнет, сейчас все припомнит, и про отца, и про другое…» — с тоской подумал Костя и готов уже был сорваться с места, но не убежал, потому что дальше Люда сказала:

— Удрал от нас, тебе все равно, что мы будем волноваться за тебя…

«Ну да, будете! — подумал Костя. — Никому я не нужен — ни отцу, ни матери, ни брату, а тем более…»

— А чего вам волноваться? — Он повернулся к Люде и недоверчиво, твердо, не мигая, посмотрел на нее.

— Ты же мог разбиться, выпрыгнув…

— Я не хрустальная ваза! За себя бойтесь, а не за меня… Я не тот, за кого меня кое-кто принимает. Я… — Зубы его все тверже сжимались в мрачной решимости не поддаться ни ей и никому другому, забыть о ней и быть собой, и довести до конца то, что он задумал: никогда не возвращаться домой. — Я терпеть не могу…

— Чего? — Люда опустила на землю авоську с картошкой и стала дуть на тонкие длинные пальцы с глубоко врезавшимися в них синими полосами. — Чего ты не можешь терпеть? А чего это ты все «я» да «я»? Любимая буква? И больше никого нет вокруг, кроме «я», никого, да? И все глупые, да? Непонятливые, черствые, каменные, чужие, да?

— Нет, — сказал Костя и стал злиться. И при этом почему-то не спускал глаз с ее сложенных в трубочку губ, которые дули на синие полосы на пальцах; они все не исчезали… Не привыкла, видно, таскать тяжести в авоське, или пальцы у нее такие нежные… Что с нее возьмешь — девчонка!

— Не нет, а да! — напряженно сказала Люда. — Чего ты, например, Женечку все задеваешь? Маленький же… И мама недавно умерла, а отец ушел к другой, когда еще жива была… С теткой теперь живет. Один ведь он…

— Я же в шутку, — смутился Костя, — и я не знал ничего…

Если бы Люда говорила с ним мягко, жалостливо, он бы, наверно, закричал на нее или, возмущенно повернувшись к ней спиной, ушел, но она говорила с ним без всякой жалости и снисхождения, и он слушал ее с удивлением и даже немножко с неловкостью. И ему стало неприятно говорить и слушать о себе и обо всем том, что недавно случилось.

— Тяжелая? — Костя кивнул на авоську.

— А, ерунда. — Люда улыбнулась.

Картошка была довольно дрянная, мелкая, в мокрых пятнах, Костина мама и не посмотрела бы на такую, потому что привыкла к рыночной — крупной, чистой, разваристой.

— Что же брата не привлекла? — Костя вдруг рассердился на Сашку за то, что тот заставил ее тащить такую кучу картошки: занимается разными там своими делами, а самое тяжелое взваливает на нее.

— Ему сегодня некогда, — мягко, дружелюбно, точно и не случилось ничего в их жизни, сказала Люда. — Напал на след какого-то отдыхающего, который, представляешь, участвовал в обороне и взятии Скалистого. Немного таких осталось, вот и ловит его сейчас…

— И ему еще не надоело? — Костя прекрасно знал, что этого не нужно было говорить, да не смог удержаться.

— Кость… — Люда виновато, чуть смущенно опустила черные, с отогнутыми кончиками ресницы. — Ты не помог бы мне дотащить ее до дому?

Глава 18. ДИСК СЦЕПЛЕНИЯ

В этот день Калугину работалось плохо. Он был подавлен, молчалив, рассеян, пропускал дорожные знаки. Переспрашивал у клиентов, куда везти, включал счетчик, отвозил. Машинально, не считая, совал деньги в карман и выключал счетчик…

Кто же думал, что так все кончится? Все началось с той пощечины… Надо бы удержаться, да попробуй удержись — Костя полез туда, куда никто не допускался, плечом надавил на запретную дверь. После того как это случилось, Калугин посовещался с женой, и они решили, что с Костей надо подобру-поздорову: вернется — нужно сделать вид, что ничего особого не произошло. Он у них — бочка с порохом, а не мальчишка: возраст, видно, такой подкатил, а они с ним, как с недомерком. И, кажется, что-то стронулось. И здесь эта новая история с диском сцепления… Все, кажется, знал Калугин про старшего сына, да, выходит, не все. Опять, видно, укрывается у Сапожковых… Сашка и мутит воду и настраивает Костю против него: ведь совсем другим был до дружбы с Сашкой… Лучше? Нет. Шпана, с которой он болтался, хорошему не научит, но зато тогда Костя был понятней, без всяких там фокусов и выкрутасов… А может, дело не в Сашке — ведь к нему, к Калугину, Сашка всегда относился уважительно…

Вернувшись в тот день домой, Калугин долго ругал Костю. Жена, забившись в угол тахты, судорожно всхлипывала, закрыв лицо руками: «Знала я, чуяла: что-то стрясется. Что ж теперь делать, Вася?»

Из кухни вышел дед. То все время помалкивал, не лез, не вмешивался в его жизнь, лишь иногда как-то неприятно, подозрительно посматривал ему в глаза. Будто копил обвинения и ждал своего часа. И дождался — внезапно обрушил на него, как залп: «Вначале себя ругай, а потом его…» — «Что ты знаешь о Косте?» — взъярился на деда Калугин. «Знаю, что вырос у тебя твердый, верный, с понятиями парень, с совестью, потому и сбежал… Дрянного и дрыном не выгонишь из дому, держаться будет за кусок хлеба с маслом». — «Замолчи! — обрубил его Калугин. — Поручили тебе причал — отвечай за него, не суйся в мои дела и держи свою мудрость при себе…» — «Дело тебе говорят, правду, да не по нраву тебе она…» — Дед ушел на кухню.

И на следующий день работалось Калугину плохо. Перед глазами стояло Костино лицо. Домой не явился на ночь.

Когда очередной клиент спросил, свободен ли он, Калугин кинул: «Свободен», включил зажигание и поехал. В этом привычном таксистском слове «свободен», как в насмешку, прозвучал для него какой-то новый неприятный оттенок: да, он, Калугин, с недавних пор стал свободен от некоторых важных, обязательных прежде вещей.

Калугин решил с утра заехать к отцу Сапожкова на работу и хорошенько поговорить. Он знал, в каком управлении работал инженер Сапожков, часто встречал его на улицах и у моря, хотя ни разу не возил в такси — тот, видно, презирал «самый удобный» вид транспорта — и лично не был с ним знаком. Не представилось случая.

Выл инженер Сапожков нескладный, какой-то заморенный, — ни намека на выправку: наверно, не прошел в свое время армейскую школу. И походка какая-то разболтанная, рассеянная, что ли. И костюм далеко не новый и довольно помятый. Но при всем этом у него было лицо человека, знающего себе цену. Слыл он неуживчивым, когда дело касалось его оползней, не раз писал в центральные газеты — и одну статью напечатали — о том, что их прекрасное побережье начинает потихоньку сползать в море — и крыл тех, кто в этом виноват, кому, как он считал, наплевать на гибель народного достояния.

Да, Калугин твердо решил съездить к Сашкиному отцу. Было в этом инженере что-то непонятное, а Калугин любил во всем ясность. Но как бы Сапожков не срезал его чем-нибудь. Калугин не привык оказываться на лопатках.