Аня и Долина Радуг - Монтгомери Люси Мод. Страница 6

— Джем, поскорее, пожалуйста, — сказала Нэн, с удовольствием втягивая своим изящным носиком соблазнительный аромат. — У меня от этого запаха разыгрался ужасный аппетит.

— Уже почти готово, — сказал Джем, ловко переворачивая рыбу на своей необычной сковородке. — Девочки, доставайте хлеб и тарелки. Уолтер, проснись.

— Какой сегодня сияющий воздух, — заметил Уолтер мечтательно. Не то чтобы он считал себя выше жареной форели, отнюдь нет, но для Уолтера на первом месте всегда стояла пища духовная. — Цветочный ангел бродит сегодня по миру, пробуждая цветы к жизни. Я могу разглядеть его голубые крылья на том холме возле леса.

У всех ангелов, каких я видела на картинках, крылья были белые, — возразила Нэн.

— У цветочного ангела крылья другие. Они дымчато-голубые, совсем как тот туман в долине. Ах, как бы я хотел уметь летать! Это, должно быть, великолепное ощущение.

— Человек иногда летает во сне, — сказала Ди.

— Я во сне никогда не летаю по-настоящему, — вздохнул Уолтер. — Но мне часто снится, что я просто отрываюсь от земли и парю над изгородями и деревьями. Это восхитительно — и я всегда думаю: «На этот раз все наяву, а не во сне, как бывало прежде»… а потом я все-таки просыпаюсь, и это такое жестокое разочарование.

— Поторопись, Нэн, — распорядился Джем.

Нэн принесла доску, уже не раз служившую им во время пиршеств, когда в Долине Радуг было съедено немало яств, приправленных так, как еще никогда нигде не приправляли. Доску превратили в стол, положив на два больших обомшелых камня. Газеты служили скатертью, а столовой посудой — выщербленные тарелки и чашки без ручек, выброшенные Сюзан. Из жестяной коробки, лежавшей в тайнике под корнями ели, Нэн достала хлеб и соль. Ручей обеспечил им непревзойденной чистоты «вино Адама». Приправой же служил некий соус, ингредиентами которого стали свежий воздух и аппетит молодости, — соус, придавший всему, что было на столе, божественный вкус. Сидеть в Долине Радуг, погруженной в вечерний сумрак, в котором слились цвета золота и аметиста, где все было напоено запахами бальзамической пихты и буйных весенних побегов разных лесных растений, где вокруг стола в траве повсюду белели звездочки цветов дикой земляники, а над головой в кронах деревьев шелестел ветер и нежно позвякивали бубенчики… сидеть и есть жареную форель с сухарями — о, это было наслаждение, которому могли позавидовать великие мира сего.

— Рассаживайтесь, — пригласила Нэн, когда Джем поставил на стол свою шипящую жестяную сковороду, полную жареной рыбы. — Джем, твой черед читать молитву.

— Хватит с меня того, что я рыбу поджарил, — возразил Джем, который терпеть не мог читать молитву перед едой. — Пусть Уолтер прочитает. Он это любит. Только покороче, Уолт. Я умираю с голоду.

Но прочесть молитву — ни короткую, ни длинную — Уолтер не успел. Ему помешали.

— Кто это спускается сюда с холма от дома священника? — спросила Ди.

ГЛАВА 4

Дети священника

Тетушка Марта могла быть — да и была — очень плохой хозяйкой, а его преподобие Джон Нокс Мередит мог быть — да и был — очень рассеянным и снисходительным человеком. Но никто не стал бы отрицать, что дом священника в Глене св. Марии, несмотря на царивший в нем беспорядок, производил впечатление очень уютного и приятного. Даже критично настроенные домохозяйки Глена чувствовали это и неосознанно смягчались, высказывая свое суждение о нем. Возможно, отчасти его очарование объяснялось случайным стечением обстоятельств: старые, обшитые серыми досками стены увил роскошный плющ, приветливого вида акации и бальзамические пихты толпились вокруг него с непринужденностью давних знакомых, из окон на его фасаде открывался красивый вид на гавань и песчаные дюны. Но все это имелось в наличии и прежде, при еще не забытом предшественнике мистера Мередита, когда дом священника был самым чопорным, самым чистым и самым мрачным в Глене. Так что переменами дом был обязан главным образом индивидуальности его новых обитателей. В нем царила атмосфера веселья и товарищества; его двери всегда были открыты — так что внутренний и внешний мир словно брались за руки. Любовь была единственным законом в этом доме.

Прихожане говорили, что мистер Мередит портит своих детей. Скорее всего, это утверждение соответствовало истине. Не вызывало сомнений то, что ему было невыносимо тяжело отчитывать их. «Они растут без матери», — обычно говорил он себе со вздохом, когда какой-нибудь из ряда вон выходящий проступок неожиданно заставлял его обратить внимание на их поведение. Но ему становилось известно лишь о малой доле их разнообразных проказ. Он был из породы мечтателей. Окна его кабинета выходили на кладбище, но, расхаживая взад и вперед по комнате, он, глубоко погруженный в размышления о бессмертии души, совершенно не замечал, что Джерри и Карл превесело играют в чехарду, прыгая через могильные плиты в этом приюте покойных методистов. Порой мистер Мередит с необычной ясностью сознавал, что уход за его детьми и их воспитание не так хороши, как это было до кончины его жены; к тому же у него постоянно сохранялось смутное ощущение, что и дом, и еда стали при тетушке Марте совсем не такими, какими были при Сесилии. Что же до остального, то он жил в мире книг и абстракций, а потому, хотя его костюм редко бывал вычищен, а матовая бледность чисто выбритого лица и изящных рук наводила домохозяек Глена на мысль, что он никогда не ест досыта, он не был несчастным человеком.

Если какое-либо кладбище можно назвать веселым, то такого определения вполне заслуживало старое методистское кладбище Глена св. Марии. Новое кладбище, по другую сторону методистской церкви, было аккуратным, приличным и печальным, но старое так надолго оставили на попечении доброй и милостивой Природы, что оно стало очень приятным местом.

С трех сторон его окружала невысокая каменная ограда, по верху которой тянулся серый покосившийся частокол, а с наружной стороны росли в ряд высокие ели с тяжелыми лапами, густо усеянными ароматной хвоей. Построенная еще первыми здешними поселенцами ограда была достаточно старой, чтобы обрести красоту благодаря мхам и прорастающей из трещин зелени. Ранней весной у ее основания лиловели фиалки, а великолепие осени творили расцветавшие по ее углам золотарник и астры. Маленькие папоротнички росли дружными группками между ее камнями, а кое-где одиноко торчал большой папоротник-орляк.

С восточной стороны кладбище огорожено не было. Там оно примыкало к участку, засаженному молодыми елями, которые с каждым годом подбирались все ближе к могилам, а дальше к востоку этот участок спускался в ложбину, переходя в густой лес. В кладбищенском воздухе всегда звучали напоминающие пение арфы голоса моря и музыка старых, седых деревьев, а весной, в утренние часы, хоры птиц в ветвях больших вязов, растущих вокруг двух церквей, пели о жизни, а не о смерти. Дети Мередитов очень любили старое кладбище.

Плющ-голубоглазка, болиголов и мята буйно разрослись вокруг осевших могильных плит. Ближе к опушке елового леса, где почва была покрыта песком, росла в изобилии черника. На кладбище можно было найти надгробия трех поколений, выполненные в разных стилях, и проследить, как менялась мода: от плоских продолговатых плит из красного песчаника на могилах первых поселенцев через период плакучих ив и молитвенно сложенных рук к новейшей уродливости высоких «монументов» и задрапированных урн. Один из этих новейших памятников, самый большой и самый некрасивый на кладбище, был поставлен на могиле некоего Алека Дейвиса. Он родился в семье методистов, но женился на пресвитерианке из клана Дугласов. Она заставила мужа перейти в пресвитерианство и до конца его дней требовала, чтобы он строго придерживался всех правил новой для него веры. Но когда он умер, она не решилась обречь его на вечный покой в одинокой могиле на расположенном с другой стороны гавани пресвитерианском кладбище. Все остальные члены его семьи были похоронены возле методистской церкви, так что Алек Дейвис вернулся к родне после смерти, а его вдова утешилась тем, что поставила ему «монумент», который стоил больше, чем мог позволить себе любой из его родственников-методистов. Дети священника, сами не зная почему, испытывали к нему отвращение, но очень любили старые, похожие на низкие скамьи, плоские могильные камни, обрамленные высокой спутанной травой. Прежде всего, на этих камнях было очень удобно сидеть… На одной из таких могильных плит и сидели все они на этот раз. Джерри, устав от чехарды, играл на варгане. Карл любовно разглядывал странного жука, которого нашел в траве. Уна пыталась сшить платье для куклы, а Фейт, откинувшись назад и опершись о могильный камень тонкими загорелыми руками, махала босыми ступнями в воздухе в такт развеселым звукам варгана.