Ужасные дни - Лукашевич Клавдия Владимировна. Страница 2

На глуповатом лице ее спутника мелькнула невольная улыбка; он махнул рукой и отвернулся. Некоторое время они шли молча; наконец девочка дернула своего сотоварища за рукав.

— Знаешь, Карлушка, что я тебе скажу?! — весело проговорила она и подпрыгнула.

— Наверно, какую-нибудь глупость, — насупившись, пробурчал юноша.

— Вот и не угадал! Совсем не глупость, а очень даже умное.

— Ну, умного-то ты сказать не можешь.

— Нет, извини, могу. Слушай! Моя мама купила две подушки.

— Что ж из этого?

— А то, что я теперь буду спать на подушке.

— Всякий человек спит на подушке.

— Вот и не всякий… У сапожниковых ребят нет, и у извозчика одного нет… И мне мама прежде свою старую кофту подкладывала… Я раз шею отлежала на ней. Неловко, жестко…

— Эх, Маришка. Только и видели вы подушки! Ваш отец непременно их пропьет.

— Как бы не так! Мы не дадим. Как я увижу, что он пьяный домой идет, я сейчас подушки к сапожнице снесу. Она их спрячет.

Говорившие остановились у калитки дома мещанки Андреевой. Девочка лукаво и весело взглянула на юношу.

— Карлушка, а Карлушка, знаешь, что я тебе скажу! Я теперь на подушке сплю, точно какая-нибудь барышня, — она уморительно развела руками.

— Похожа ты на барышню, как коза на курицу.

— Карлуша, мама хорошие, дорогие подушки купила. Она дала за две восемь гривен. И то, говорит, для нее только по знакомству прачка уступила. Мама сказала, что она мне еще одеяло купит; потом башмаки с каблуками купит; потом еще кофту модную, и рукава будут пузырями; платок новый купит, — хвасталась девочка.

Юноша слушал её насмешливо.

— Мели, мели, Емеля, сегодня наша неделя, — снисходительно сказал он.

Марина очнулась и задумчиво подтвердила:

— Хорошо на подушке-то спать. Мягко как! Мама пять лет собиралась купить. Да все отец пропивал… Теперь мы ему не дадим. Как у нас теперь в углу хорошо, Карлушка! Хочешь, пойдем посмотреть? Давеча на мою подушку Немец вскочил. Я его пугнула. Еще испортит, сомнёт… Замяукал и бросился под печку.

Молодой человек слушал рассеянно болтовню девочки и, качая головой, посматривал то на взморье, подернутое льдом и запорошенное снегом, поверх которого во многих местах виднелись целые озера воды, то на небо, по которому быстро неслись темные тучи.

— Ветер-то какой! Поворачивается. С моря дует. Плохо это! Как бы наводнения не было?!

— А страшно наводнение? Как оно бывает? — тревожно спросила Мариша.

— Так бывает, что, кажется, конец пришел и все потонут… Страшно!

— Я боюсь, Карлушка!

— Может, и не будет… Намедни тоже вода высока была, и пушки палили. Однако ничего, вода скоро ушла.

— Куда же она ушла, Карлушка?

— Глупая! Куда?! В море…

— А если она снова придет, то в нашу квартиру заберется?

— Конечно. Думаешь, тебя испугается?!

— Я тогда схвачу Немца и подушку и побегу к хозяйке наверх.

— Так она тебя и пустит. Она дверь на замок запрёт и никого не пустит.

— Ну, так я на крышу…

— Слетишь оттуда: ветер снесет.

— Ну, так я убегу на Васильевский Остров.

— Не знаешь ты еще, Маришка, каково наводнение… Может, и убежать не успеешь. Иди-ка лучше домой. Ишь, вся дрожишь…

Молодой человек взялся за ручку калитки, девочка остановила его и спросила заискивающе:

— Карлушенька, ты пойдешь сегодня в театр?

— Пойду, конечно.

— Возьми меня.

— Нельзя сегодня.

— Возьми, миленький, голубчик!

— Я тебя завтра возьму. Завтра очень хорошая игра будет. Называется «Гамлет»! Под конец наплачешься вдоволь, как все умрут. Я там «публику» играю.

— Возьми, Карлушенька, миленький! Перекрестись, что возьмешь?

— Ладно. Отвяжись. Иди домой. И я-то продрог тут с тобой. Какой ветрище!

— Я еще домой не пойду. Побегу на взморье дров или досок половить. У нас холодно: хозяйка дров не даёт.

И у сапожницы холодно. Сапожник кашляет. Он скоро помрет. Я им дров обещалась наловить. Вчера я отвязала Ивана лавочника лодку и хорошую доску поймала, отдала сапожнице.

— Охота тебе. У них свои руки есть.

— Мишку жаль… Он все ревёт… Если наводнение будет, ты, Карлушка, прежде всего Мишку вытащи… Он безногий. У матери его много ребят: всех не ухватить…

— Неволя мне чужого мальчишку тащить… Точно у меня своих вещей нет. Глупая ты, Маришка!

Молодой человек вошел в калитку, а девочка побежала к взморью, поминутно поправляя платок, который срывал свирепый ветер, и запахивая раздувавшуюся кофту.

II

Галерная Гавань — это совсем особенными своеобразный мирок.

Жители Гавани давно уже вошли в пословицу среди петербургского населения. Если кто-нибудь в разговоре скажет: «Он точно гаванский чиновник» или «Она похожа на гаванскую кофейницу», то это сравнение непременно выражает отношение обидное и презрительное. Сейчас представляешь себе опустившегося бедняка в порыжелом пальто, жалкого, пьяненького, униженного, или женщину в старомодной тальме, в старомодной шляпке, с большим ридикюлем в руках, слезливую и жалующуюся на свою бедность… Но таких в Гавани немного. По преимуществу там живут мастеровые и фабричные.

В Гавани все знают друг друга, интересуются жизнью один другого, как в провинции.

Маленький дом мещанки Андреевой, выходивший фасадом на Безымянную улицу, состоял из двух квартир. В одной из них, в мезонине, жила сама хозяйка. Это была женщина скупая, сварливая, вечно воевавшая с жильцами из-за неаккуратной платы. Целый день она или спала, или пила с кумушками кофе. Нижняя квартира, состоявшая из двух комнат и кухни, отдавалась по углам. Эти сырые, низкие, грязные углы кишели жильцами, как тараканами неопрятная кухня.

На дворе стоял еще флигелек, далее шли сараи, чуланы, навесы для извозчиков. Все это было грязно, непрочно, ветхо, — так ветхо, что одна из жилиц как-то раз упала со второго этажа, потому что под ней обломилась гнилая лестница, когда она шла с корзиной вешать на чердак бельё.

Взглянув на весь этот грязный угол Гавани, на эти низкие, мрачные конуры, никто бы и подумать не мог, что тут живет более 50 человек. Но это действительно было так.

В доме, который выходил тремя большими окнами на улицу и двумя на двор, жила в большой комнате, в углу около окна, черноглазая Марина с отцом и матерью. Они переехали сюда недавно, раньше жили где-то далеко. Василиса — мать Марины — работала на ситцевой фабрике, отец — на капсульном заводе. Девочка росла на свободе, и все воспитание ее ограничивалось колотушками, которые она получала от матери, но еще чаще от пьяницы отца. Помещение, в котором жили эти люди, состояло из небольшого угла, отгороженного линючей ситцевой занавеской; за занавеской стоял сундук с постелью и ломаный стул.

Вся комната делилась на такие углы. Напротив жила молоденькая недурненькая девушка с двумя братьями. Девушка работала на папиросной фабрике, один брат ее — на сахарном заводе, а другой был несчастный идиот, вечно сидевший на одном месте и что-то бормотавший. Без помощи он не мог сделать ни шагу, и, если бы его не кормили сестра и брат, он бы так и погиб.

Около двери жили еще две торговки-старушки, а напротив них — безрукий старик, который собирал на улице милостыню. В комнате рядом с давних пор жило какое-то странное обнищавшее немецкое семейство, состоявшее из отца, матери и трех сыновей. Чем и как они жили — неизвестно. Они держали себя очень гордо, говорили, что они «иностранцы», и ждали какого-то наследства. Два раза в году по месяцу они работали: делали к елке сахарных куколок или к Пасхе сахарные яйца с цветочками. В остальное время они все пьянствовали и буянили. Сыновья лазали по крыше и гоняли голубей, а от времени до времени поступали актерами или на балаганы, или в Василеостровский театр, где играли бессловесные роли. С жильцами немцы постоянно ссорились, особенно младший сын Карл.

— Не смей ты с ними разговаривать! И ходить в их комнату не смей! — не раз говорила Василиса дочери своей Марине.