Метели ложаться у ног - Ледков Василий Николаевич. Страница 12

— Здравствуйте! — отозвалась мама и показала на лукошко, стоявшее на латах возле костра: — Садитесь. Гостьей будете.

Белая женщина села. Всматриваясь в нас, она то моргала большими синими глазами, то терла их руками.

— Дымно, — заметила бабушка.

— Да нет. Темновато что-то в чуме с улицы, — сказала она и снова заморгала. Потом она улыбнулась, обнажив красивые белые зубы, среди которых два или три сверкнули огнем — точно горящие угли во рту держала. — Ну вот и всех вижу.

— Дело какое… али так? — поинтересовался отец,

— Учительница я. Детей буду учить.

— Хо-о! — выдохнула бабушка. — Тахаби то! [29]

— Том [30], — быстро ответила та по-ненецки, взглянув на бабушку, потом на отца. — Александра, — она уронила взгляд на бумагу, — Лёдкова… девочка… здесь?

— Ни, — сорвалось у меня с языка. — Лёдков янгу — Паханзедава [31].

— Здесь, — сказала быстро мама.

— Дочь наша, — добавил отец.

Белая женщина взглянула на меня и улыбнулась. Потом она царапнула по бумаге острым концом красной палочки и сказала:

— Воля ваша: будьте и Паханзеды, но по бумаге она — Лёдкова.

— Да-да, верно: Лёдкова, — подтвердил отец и взглянул на Сандру, которая лежала возле меня, уткнувшись лицом в подушку. — Вон она лежит.

— Вижу. Но бояться меня не надо — не кусаюсь, Я только детей в школу собираю. Дня через два учебу начнем.

— В школу?! — удивленно всплеснула руками бабушка и добавила глухо: — Зачем девке школа?

— Мама! — отец строго посмотрел на бабушку, потом взглянул на Сандру. — Дети пусть учатся. Тундре умной надо быть.

Бабушка обернулась к отцу потемневшим лицом, но ничего не сказала.

— Надо так надо: пусть идет в школу, — согласилась мама. — Без грамоты и днем на земле темно.

— Пусть идет, — подтвердил отец.

— А я?! — меня возмутило, что нет речи обо мне.

Белая женщина взглянула на бумагу, что держала в руках, потом на меня. Сказала:

— Тебе, Вася, ещё рановато.

— Как так — рановато?!

— Так: в школу берем только с семи лет, — белая женщина смотрела на меня ясными синими глазами.

Я пожал плечами, но дороги слову моему не нашлось, хотя мне было страшно обидно, что Сандра идет в школу, а я…

Так вставало моё далекое розовое утро.

Шла осень 1941 года. А дальше — другой разговор,

Лакамбой! [32]

БЕЛЫЙ ЯСТРЕБ

Стойбище в сто пятьдесят чумов, которое, как стая присевших на отдых гусей, сгрудилось в низине возле Семиголовых сопок хребта Яней, огласилось собачьим лаем. Вестники добра и зла лаяли, выли, огрызались, заглушая все иные голоса, смех и крики детворы. Случилось это утром после ночи, когда солнце впервые за лето ушло за спину моря, зажглась на небе первая звезда, сгустились сумерки и землей овладели тени.

— Что случилось? — вертели головами люди, вскакивая спросонья. — Почему лают собаки?

— Беда?! — испуганно открывали глаза другие.

— Какая беда! — презрительно и меланхолично слышалось в ответ. — Какой-то нищий вэнодэтта объявился. Пешком пришел. Мяса оленьего захотел, рыбоед!

— Как не мяса-то?! Рыба — поперек горла ему!

— Дал бы нам. Оленье-то мясо — как зола во рту!

— Страшное чудовище на море объявилось, все живое — людей, оленей, птиц — огнем пожирает, чумы и дома — точно огненным языком слизывает. На месте становищ и стойбищ лишь угли и золу ветер ворошит. И привязанной к шесту собаки не оставляет живой, — уже носилась по стойбищу тревожная весть. — На Холгове, Матке и Долгом [33] и живой души не осталось. Чудовище идет к Варандэю, откуда сегодня утром пришел Пар-Федь. Вчера его — берегового ненца-вэнодэтту — послали сюда прибрежные люди, чтобы собрать народ тундры и всем вместе напасть на это страшное чудовище. «Любой народ, — говорит Пар-Федь, — если он сожмется в кулак, — непобедим, потому что он за землю отцов и дедов стоит, родину защищает. Народ — не единичные лодки морских охотников, рыбаков, не раздробленные становища и стойбища. Так всегда думали все, кому дорога родная земля, богатая рыбой, зверем и птицей, без которых человек в тундре — что снежинка на зимних равнинах». Так сказали Пар-Федю наши остроголовые [34], а он это передает нам.

По стойбищу текли толпы людей к чуму Делюка, которого давно уже никто не звал этим именем, потому что у него было более звучное и яркое имя — Белый Ястреб. Так называли его между собой и мал и стар во всех стойбищах и становищах.

Между пустыми нартами и горбатыми вандеями, угловатыми ларями и пузатыми юхунами, застывшими на месте, бойко и шумно, толкаясь и обгоняя друг друга, мельтешили ребятишки, степенно, с достоинством вышагивали мужчины, шли, точно плыли, волоча по земле подолы нарядных паниц, девушки и женщины, точно утки вразвалку, семенили старухи. Все они возле чума Делюка сливались с толпой, которая с каждым мигом становилась всё больше.

Белый Ястреб внешне был спокоен. По крайней мере это так казалось, хотя все нутро у него кипело, теснили грудь тревожные мысли. Зато заметно волновался Пар-Федь: рослый, сухощавый, белоголовый молодой ненец с большими серыми глазами, он ходил торопливо вокруг пустой нарты, нервно ломая за спиной пальцы рук. Ни Белый Ястреб, ни Пар-Федь ничего не говорили, даже не глядели друг на друга, будто один для другого не существовал вообще.

Когда хвост стекающегося к чуму людского потока слился с волновавшейся на месте толпой, Белый Ястреб сказал:

— Все?

— Все, должно быть, — донеслось в ответ тихо, но ясно.

— Страшную весть принес к нам Пар-Федь, — сказал Белый Ястреб. — Послушайте его самого.

Пар-Федь поднялся на нарту. Волнуясь, он долго ощупывал взглядом толпу, будто не знал, что сказать.

— Какой это ненец! — толкнул соседа локтем Някоця Валей. Овальное лицо его заметно расширилось, блеснули широкие зубы, плоский и низкий нос, точно нос угрожающего из капкана песца, сморщился, узкие глаза сделались ещё уже. — Волосы-то у него, смотри, волосы-то — точно стебли прошлогодней травы-марэй, белые! А глаза будто озера. Синие!

— Тише! — толкнул в бок Някоцю Валея сосед. — Будто белого ненца никогда не видел. Няравэй! [35] Не зря ведь их так называют. Как оленей. По масти.

— Люди! — заговорил Пар-Федь. — Не по своей воле пришел я к вам. Меня из становища Варандэй послали ненцы, которые считают вас братьями. Сказали они — так думаю и я, — брат брату помочь должен в беде. А беда большая, страшная беда пришла: на Холгове, Матке и Долгом потухли костры. Огонь погубил огонь. Море всегда нас кормило и одевало, но беда пришла именно с моря. Не сказочная морская рыба, которая харабли [36] вместе с людьми глотает, а двуногие белые хищники напали. Нор Ге — так они себя называют. Похожи они на людей — глаза, ноги и руки есть, даже свой язык у них есть! — но не по-человечески делают: сжигают дома и чумы, отбирают пушнину, рыбу, морской зуб и оленей, а людей или убивают, или в брюхо своей харабли бросают и увозят. Это не то, что лесные санэры [37], угоняющие у нас только оленей! Нет! Весь берег и все острова плачут от этих… то ли Нор Ге, то ли Пир-раты… Люди Варандэя мне сказали, что только вместе мы сможем остановить этих злых пришельцев. Другого выхода нет. Лучше гордо пасть в бою, чем безропотно запылать на костре или быть увезенным неведомо куда. Русский царь даровал нам эти земли навечно, [38] чтобы были у нас меха, мясо, рыба, которые можем менять на хлеб, масло, сахар, соль, железо, а эти морские разбойники отбирают всё. И мало того: кто не согласен с ними, или увозят, как я уже говорил, или вешают при всем народе на видном месте, чтобы другие боялись. — Пар-Федь оглянулся вокруг, постоял некоторое время в раздумье, будто сбился с мысли, и снова заговорил: — Морское чудовище сейчас где-то возле Варандэя. Надо торопиться. Вчера с Медынского Заворота пришли семь человек и рассказали, что видели на море большие паруса. Были они ещё на спине моря, но ясно, что они идут к берегу. Люди на Медынском разобрали чумы и поселились в расселинах скал, разломах торфа, чтобы и признаков жизни не было видно. А неделю назад приплыл с острова Долгий охотник Сянда Пырерка с семьей. Прячась за скалами Зельнецов, им удалось отплыть ночью. Пырерки видели, как пылали на острове летние избы и чумы, слышали какой-то грохот.