Метели ложаться у ног - Ледков Василий Николаевич. Страница 22

— Не так уж и много у меня оленей. Тысяч-то семь, думаю, есть, наверное.

— О! Это же что звезд на небе в ясную ночь! — явно подстраиваясь под настроение Туси и подзадоривая его самолюбие, нарочито пропел Делюк, догадываясь о истинной цели приезда неожиданных гостей.

Слова Делюка задели и самолюбие Ячи.

— Мне-то особо нечего сказать, но пять тысяч оленей в моем стаде, думаю, есть, — подчеркнуто важно сказал и он. Он ощутил неловкость и добавил: — Счета оленям мы не ведем. Так лишь, на глазок прикидываем. Сотней больше, сотней меньше — не большая разница.

Каким-то явно непонятным даже себе самому чутьем Делюк теперь уже четко уловил мысли и намерения гостей, понял, что гонят они его в ловушку, а потому сказал:

— Мне лично нечем хвастать. Четверть тысячи — ещё не олени. Захочу — вечером сосчитаю всех до одного, захочу — утром…

Туси уловил в голосе Делюка насмешливые нотки. Он не подал вида, желая и дальше тянуть игру. А глаза у Ячи загорелись, глядя в упор на своего друга, он всем видом говорил, что, мол, пора оленей предложить. Туси, умеющий думать широко, глубоко и гибко, еле уловимо покачал головой, перевел взгляд на макодан и заявил:

— А день-то уже и вниз покатился. За разговорами да за едой дорогу не сделаешь короче. Пора и в путь

— В путь так в путь, — согласился и Ячи.

В груди у Делюка заныло: ему очень не понравилось, что и его мысли уловили гости. Ему почему-то даже стало обидно.

— Пора, пожалуй, и мне в путь, — сказал он, и в этот миг гостям показалось, что хозяин чума превратился вдруг в белого ястреба и с гортанным криком вылетел на улицу через дыру макодана.

Глаза у Туей и Ячи полезли на лоб, руки задрожали — и вот уже, с опаской поглядывая на небо, будто оно могло обрушиться, на полусогнутых ногах бежали они к своим нартам.

А Делюк как ни в чем не бывало сидел на своей нарте, спрашивал:

— Что-с вами? Что случилось?

Те словно не слышали его вопроса — с ходу взялись за вожжи и хореи и в следующее мгновение от земной влаги, поднятой копытами оленей, вспыхнули за нартами кольца радуг.

Две упряжки неудержимо летели на простор. Они навсегда уносили в тундру новое имя Делюка — Белый Ястреб!

— Он? Делюк?.. Белым ястребом, говоришь?! Да не-ет! Не может быть! Я его ещё в прошлом месяце видел, когда в лавку Хожевина ездил. Простой, обыкновенный парень этот Делюк! — возражал Сядэй Назар Туси и Ячи, которые наперебой рассказывали ему о своей гостьбе в чуме Делюка. Этому он не верил и не думал верить.

— Двести оленей ты… просто так отдал ему?! — ехидно улыбаясь, Туси не спускал острых глаз с лица Сядэя Назара, желая поддеть его самолюбие.

— А что? Отдал — и всё. Мои олени-то. Просто так отдал, потому что я никогда не вру самому себе. Сказал, значит сделал, — заявил категорично Сядэй Назар, подумал и добавил: — Жалко стало мальчонку. Один как палец торчит он посреди далеко не мирного простора со своим ветхим чумом да с какими-то жалкими полста олешками… А ведь я головой обязан обитателям этого маленького чума, где и жизнь-то всегда едва-едва теплилась. Года три назад на реке Пэ-Яха перед самым ледоходом Сэрако, отец Делюка, рискуя собой, меня, почти уже мертвого, провалившегося вместе с упряжкой под уже съеденный водой лед, на тынзее вытащил, откачал воду, которой я наглотался, обогрел, приютил, дал упряжку, потому что олени моей упряжки утонули и их вместе с крошевом льда унесла река в море… А за добро положено платить добром, Жаль только, что при жизни самого Сэрако я не смог сделать этого, но бог всё видит, — чумы наши слишком далеко друг от друга были, — жил-то я на Вангурее, недалеко от устья Большого Ивового моря, а его чум стоял у истоков реки Варакута, на Камне. Так что эти двести оленей давно уже были не моими. А слову своему я хозяин.

Туси и Ячи сказать было нечего, а потому оба лишь кивнули согласно.

— Всё может быть, — прерывая молчание, задумчиво сказал Сядэй Назар. — На земле всё ново, всё незнакомо. Мы и сами о себе мало что знаем. Нельзя всего знать. Только вы, Туси и Ячи, о Делюке придержите языки. Если он, правда, шаман…

— Здоровы будем! — раздался из-за полога голос Делюка.

Брови у Сядэя Назара полезли на лоб, открылись широко глаза, и сам он весь будто бы в каменного истукана превратился. Каменно застыли и его гости — Туси и Ячи. Всё замерло в чуме. Даже не слышалось шума пламени затухающего уже костра.

Первым всё же нашелся хозяин чума, хотя теперь у него не было сомнения, что, конечно же, весь их разговор Делюк слышал, если он настоящий шаман.

— Здорово! — сказал он. — Для тебя, Делюк, вижу, и даль — не даль!.. Будь же к столу — гостем будешь,

— Да какая там даль! Я тут жилые норы смотрел. Зима-то на носу! Где зверь останется зимовать — надо знать. А тут стойбище увидел… — многословно объяснил свое неожиданное появление Делюк и, аккуратно подобрав под себя ноги, расположился возле Ячи, сидевшего за столом в сторону выхода. — В большом стойбище много видят и много слышат. О чем земля говорит?

Туси и Ячи сидели молча, будто их не было. Они почти не дышали.

— Язык — без костей. Всякое говорят люди. Дни правильно идут, — изрек хозяин чума. — Я же больше своим глазам доверяюсь.

Чтобы вывести себя из оцепенения, Туси опрокинул на блюдце чашку, подтолкнул её к середине стола и, разогнув ноги, откинулся на подушки, сказал:

— Добрый у тебя, Назар, луца сяй [48]. До костей он меня прогрел.

Опрокинул на блюдце свою чашку и Ячи, обронив только одно слово:

— Па-асиба!

Делюк усмехнулся, потому что он свободно владел русским ещё с тех пор, когда семья их жила на заработках у поморов в прибрежных русских селениях. Остроголовые были лучшими друзьями Сэрако. Он уважал их за прямоту, честность и человеческую доброту. И русские уважали и любили Сэрако за его находчивость, смекалку и природную выносливость в нелегких плаваниях на Грумант и Матку, где у них были места промысла. Да и охотником был Сэрако азартным и незаурядным. Маленький же Делюк, оставаясь в становищах на материке, играл и рос вместе с ребятами русских промысловиков.

— Новое слово слышу, — сказал он, обернувшись к Ячи.

— Луцы так говорят, — ответил Ячи и добавил: — Ещё они говорят: па-асиба зэ-а цай з захарум!

Сядэй Назар и Туси, знавшие, что Сэрако вместе с семьей долго скитался в поморских селениях, промолчали. Туси только толкнул коленом Ячи. Но ни они, ни Ячи, попавший в неловкое положение, ни Делюк, ни женщины, хлопочущие у стола, не слышали, как на улице возле чума скапливался народ со всего стойбища — и вот распахнулся полог, и в чум вошел рослый сухощавый ненец. Он держал в руках большой пензер, по краям которого, нежно звеня, свисали тонкие бронзовые кольца, начищенные до блеска.

Пройдя вкрадчиво на нежилую половину чума — пелейко, — вошедший сел на середину лат, скрестив ноги и положив пензер по левую сторону от себя.

Это был известный на всю Большеземельскую тундру шаман Няруй. Делюк много слышал о нём, но видел его впервые, и ему любопытно было посмотреть на живого шамана в работе. Появлением на стойбище именитых Туси и Ячи не мог не воспользоваться Няруй, а потому его гонцы зазывали в просторный чум Сядэя Назара всех мужчин стойбища, где шаман принародно расскажет обо всём, что видел в своих вещих снах.

Появление Няруя именно сейчас, его не ко времени затеянное колдовство были не по нутру Сядэю Назару, но, увлекшись рассказами перепуганных Туси и Ячи, позабыл он предупредить ясновидца, что не надо сегодня шаманить, а в присутствии Делюка теперь было поздно отменять ритуал, да и уже валил в чум народ.

Люди шли молча, садились без шума и суеты там, где находили себе место.

Няруй был занят своим: ничего не говоря и не глядя ни на кого, он очищал от золы край железного листа, на котором живет костер.

— Лукошко! — сказал он.

Это могло быть просьбой, обращенной только к хозяину чума, потому что с появлением шамана все женщины ушли невидимками в другие чумы стойбища.