Метели ложаться у ног - Ледков Василий Николаевич. Страница 44

— Это ещё что такое, Хорей?! — крикнул Микул, обращаясь к оленю. — Разве ты первый раз слышишь, как чихает твой хозяин? Или ты о чём-то задумался? Будь что будет, а я все-таки дам тебе хлеба.

Паханзеда слез с нарты и принялся отвязывать ремни, туго натянутые. Олень поглядывал искоса. И как только в руках Микула появился кусок мерзлого хлеба, тонконогий красавец рванулся к хозяину — ласково лизнул высокий его лоб и мягкими губами осторожно взял с руки угощение; стал торопливо разжевывать лакомство. Цилиндрики его ушей вздрагивали, коротенький хвост раскланивался от удовольствия.

А тем временем две женщины — бабка Ирина, мать Микула, и Нина, его жена, — устроившись поудобнее на сугробе, обструганном ветром, смотрели на синеватую тень ивняка и толковали о чём-то. О чём? — это их дело. Пусть толкуют женщины.

Микул вытащил из-под амдера деревянную лопатку, похожую на язык зевающей собаки, размял пятками затвердевший снег и стал разгребать его. Скоро появился ветвистый зеленовато-голубой густой ягель.

— Дружище, а твой ум где кочевал? — вновь обратился к оленю Микул; по лицу разлилась довольная улыбка. — Микула Паханзеду нюх еще не обманывал. Ягель-то какой, а? Здесь, Хорей дорогой, и твой желудок будет полон. Ясно?

Он разогнулся и сказал самому себе теперь:

— Здесь можно и чум ставить. — Огляделся и добавил: — Да и пора уж…

Выбрал на кряже ровное место и крикнул вполголоса:

— Женщины! А куда ваши умы разбежались?

Те переглянулись, поднялись на ноги и пошли к своим нартам.

Когда два длинных аргиша подъехали к Паханзеде и поравнялись с ним, он поднял руку:

— Сто-о-ой!

И принялся распрягать оленей. Женщины развязывали ремни, которыми были притянуты к нартам вещи.

Олени, отряхиваясь и обнюхивая под ногами, долбя копытами снежную наледь, медленно разбредались по склону кряжа. Ветер запах душистым ягелем.

А когда Микул распряг всех оленей, то увесистые шесты и латы уже лежали на снегу — можно было ставить чум.

Бабка Ирина, несмотря на возраст, сноровисто таскала облысевшие от времени и снега шесты, ловко вонзала их в снег — шесты с визгом уходили в ледяную корку сугроба. А Нина передвигалась медленно; после каждого принесенного к будущему чуму шеста устало садилась на снег, дышала тяжело, долго. Бабка заметила это. Её сверлящий взгляд молнией впился в болезненно исказившееся лицо Нины. По обычаю тундры свекровь верховодит снохой. А бабка теперь не могла командовать снохой, и ей были ненавистны не только движения, но и каждый вздох Нины.

Всё чаще стал поглядывать на жену и Микул. Наконец он не выдержал колючих взглядов матери, без слов упрекающих и подгоняющих Нину, шагнул к жене.

— Зачем берешь шест? — отобрал он у неё тяжелую ношу и бросил на снег. — А если хочешь помочь матери, выбери работу полегче.

Женщина покорно опустила голову. Круглое лицо бабки сделалось из смуглого черным; от глаз и рта стрельнули в стороны острые морщинки, белые как снег.

— Где твой ум, мать? — повернулся к ней и покачал головой Микул. — Разве ты никогда не была женщиной? Твои-то глаза лучше моих должны видеть — если не сегодня, то завтра Нина подарит мне сына… Или дочь.

— А твоя жена не тундровая женщина разве?

— Ну и что из того, что она родилась и живет в тундре?

Старуха прикусила тонкие губы, потом упрекнула сына визгливым голосом:

— Я рожала тебя в обледеневших кустах на сугробе. Я только на минутку положила на снег вязанку дров. В чум я вернулась с тобой и с дровами. Женщина тундры должна работать всегда. И позор для неё, если ей напоминать будут об этом!

— Я буду работать за неё и за себя.

— Мужчина должен заниматься своими делами.

— Я буду работать за двоих. Поняла?!

Мать и сын молча ставили шесты, натягивали нюки, старались не смотреть друг на друга.

А ветер словно бы ждал, когда будет натянут последний нюк, принялся дуть с такой силой, словно хотел оторвать от земли чум вместе с сугробом.

Только с наступлением темноты чум принял свой обычный, жилой вид и внутри, на железном листе очага, заплясал языкастый огонь. А ещё позже Микул поел мороженого мяса, выпил горячего чая и ушел в тундру к оленям.

Разъяренной волчицей выла пурга. Стадо, теснимое со всех сторон бешеным ветром, сжималось, словно пальцы в кулак, грея друг друга боками, так, сжавшееся, и легло на снег, прикрываясь сверху кустиками ветвистых рогов. Ветер завывал в узорчатом, едва колыхавшемся живом кустарнике.

Микул следил за стадом устало, но и на миг не смыкал глаз. В пургу олень может отойти, отбиться незаметно от стада, а волки не дремлют в такую погоду. За оленями надо следить и следить. Но больше всего в эту ночь не давали Микулу покоя думы о Нине: кого она подарит ему — дочь или сына?

Сын?.. Он вырастил бы из него большого охотника — слава сына перехлестнула бы и славу отца.

Дочь?.. Неплохо и дочь — она будет первой красавицей тундры. О ней будут вздыхать женихи от Белого моря до Енисея; и даже солнце на миг сомкнет свои золотые ресницы, увидев её.

А каким именем он их назовет?.. Хороших имен в тундре, что и оленей…

— Каким? — спрашивал холодную вьюжную ночь Паханзеда.

А тем временем в чуме бабка Ирина надоедливым оводом гудела над Ниной: не могла простить ей того, что Микул взял её под защиту и работал потом за двоих.

— Не я ли, поганая ты женщина, мать твоего хорошего мужа — кормильца всей семьи? А ты уступаешь ему и свою работу — заставляешь работать и за себя! Ты слабая женщина! Ты позоришь род Паханзед на всю тундру. Я возьмусь за тебя!.. Ты должна бояться моего голоса, как олени боятся воя волков! Взгляда бояться!

Бабка визгливо кричала. Страшно кричала. Нина сжалась в испуге и следила за судорожно мечущейся тенью разъяренной старухи. А бабка, заметив, что сноха испугалась, топнула короткой ногой и словно потеряла рассудок, сдерживающий её до сих пор: в ее руке блеснула кривая, как месяц, палка, какой женщины выбивают снег из оленьих шкур на нюках, со всего плеча ударила этой палкой по голове Нины. Нина закричала от боли, схватилась обеими руками за голову и повалилась на постель, заплакала в голос. Бабка нависла над ней черной, угрожающей тенью, замахиваясь вновь и вновь. Ослабевшими руками Нина натянула на себя тяжелое одеяло, сшитое из заячьих шкур, и зарылась в постель.

Уже удовлетворенно ругаясь, долго ещё бабка Ирина не могла найти себе дело — болталась по чуму. Наконец и она, сопя, улеглась; сон, видимо, не шел к ней, и она нудно ерзала, переваливаясь с боку на бок.

Нина тоже не могла уснуть — дышала тяжело и стонала. Щеки её были в крови косы, недавно сбегавшие на плечи черными ручейками, разметались и слиплись от крови. Нина стонала и плакала.

Лишь в полночь, а может, и под утро бабка поднялась на тихий плач Нины и пискливый крик, появившийся в чуме. Она протерла глаза, осмотрелась, потом из сырого, успевшего покрыться наледью хвороста раздула костер. А потом, оглядевшись ещё раз уже при свете костра, виновато опустилась на постель рядом с Ниной; проклинала себя за то, что вечером жестоко наказала невестку, шептала что-то вполголоса Нуму Великому: рядом с Ниной лежал беззащитно слабый ребенок, кричал отчаянно, задыхаясь, словно бы не хотел того мира, в который пришел. Бабка стонала, сознавая себя виноватой перед богом и перед святым, только что родившимся на свет человеком. Ей сделалось страшно. Бог не приходил ей на помощь. И старуха не помнила, что делали как бы сами по себе её руки. Между тем они продолжали делать что-то, видимо, нужное, потому что крик унимался и Нина перестала всхлипывать. Бабка помогала внуку и обиженной ею невестке, не дождавшись помощи бога…

Утром, когда голубой лоскуточек неба заглянул через дымовое отверстие в чум, Нина, прижимая к груди безымянного человечка, уснула. Бабка подвесила над танцующим пламенем закоптелый котел и такой же черный от копоти чайник, принялась готовить еду, — бог так и не пришел ей на помощь. А пришел страх: бог, наверное, будет мстить ей. Накажет жестоко, если не пришел, не захотел прийти в чум к ней. Было страшно и оттого, что она обидела невестку. Микул когда узнает… И она металась по чуму, не находя себе места. Губы её шевелились, когда взгляд падал на внука, она тихо шептала: «Хорошо, хоть родился живой… выжил». Бесцельно суетилась возле костра и хваталась за всё, что попадало ей под руки, — не знала толком, что ей, собственно, нужно. И понимала, что до бога ей как было, так и есть далеко, а на улице уже рассветает… скоро должен вернуться Микул.