Принцесса Грамматика или Потомки древнего глагола - Кривин Феликс Давидович. Страница 47

ИМЕНА И МЕСТОИМЕНИЯ

Местоимение заменяет имя, но собственного имени у него нет. Приходит время — и никто не вспомнит, какое имя оно заменяло. Но если мысль, выраженная общим текстом, не умерла, если ее читают спустя столетия, то в этом заслуга не только имен, но и безымянных местоимений…

Имена ведь тоже забываются. И вспоминаются — забытые при жизни. У каждого имени две судьбы: прижизненная и посмертная.

Генрих Лудольф… Кому это имя что говорит? А ведь оно принадлежит автору первой русской грамматики. Не церковнославянской (как грамматики Зизания и Смотрицкого), а русской, написанной за шестьдесят лет до «Российской грамматики» Ломоносова.

Замечательный советский лингвист Борис Александрович Ларин, издавший в 1937 году грамматику Лудольфа, пишет в предисловии к ней: «Как оценен был труд Генриха Лудольфа в России? На этот вопрос можно ответить коротко: большинство русских лингвистов со второй половины XVIII века и до наших дней или вовсе не знало о нем, или не обращалось к этому важному источнику, а те, кто заглядывал в книгу Лудольфа, не оценили ее по достоинству». И дальше профессор Ларин приводит отзывы о грамматике Лудольфа за истекшие два с половиной века, «чтобы продемонстрировать непроницательность и националистическое высокомерие «отечественной» критики».

Может быть, это и не высокомерие. Просто считалось, что не может нерусский человек написать русскую грамматику. Такие же обвинения предъявлялись в начале нашего века академику Гроту, в котором, по словам А. А. Шахматова, «наш язык нашел… неутомимого исследователя». Автор, уличивший Грота в его немецком происхождении, пишет: «Чутья к русскому языку у него в детстве сложиться не могло, тем более, что он был окружен то полунемцами, то простыми прислугами».

Последние слова недвусмысленно говорят о том, что националистическое высокомерие тесно связано с высокомерием социальным.

В предисловии к своей «Грамматике» Лудольф писал: «Так как я не страдаю таким смешным честолюбием, чтобы искать славы в грамматических работах, то мой покой не смутят суждения тех, кто жаждет проявить свои таланты не в исследованиях, предпринятых на общую пользу и в меру своих сил, а в нападках на других авторов».

Он писал в этом предисловии, что если русские будут писать на живом народном наречии, то они создадут свой язык и будут писать на нем хорошие книги.

Это было сказано в 1696 году. Великий русский язык создан. Хорошие книги на нем написаны. Так стоит ли забывать о том, кто предсказал это величие русскому языку, кто, может быть, и не вполне владея этим языком, написал первую его грамматику?

Я, МЫ, ОНИ

Местоимение МЫ легко заменяет местоимение Я, а также местоимения ТЫ и ВЫ, когда нужно у кого-то спросить:

— Как мы себя чувствуем?

Или написать в научной работе: «Мы считаем. Мы полагаем». Хотя, кроме нас, ни один человек не станет этого ни считать, ни полагать.

А что заменяет местоимение Я?

Правда, иногда оно пытается заменить другие местоимения, заявляя:

— Я строил город.

Вместо того, чтоб сказать:

— Мы строили город.

Или:

— Вы строили город.

Или даже еще более откровенно:

— Они строили город.

Но это неправильно.

Грамматика учит, что не может Я заменять другие местоимения.

Я — это всегда только Я.

ТОМАС ПЕЙН, НАПОЛЕОН И АЛЕША ШАХМАТОВ

Я — это всегда только Я, хотя иногда пытается заменить другие местоимения. Самолюбие местоимений — тема, еще не исследованная, но уже накопившая богатый материал.

Томас Пейн, известный в свои времена публицист, был участником трех революций: американской, английской и французской. Тут бы ему и остановиться, как остановился на одной революции его современник. Остановился — и стал Наполеоном. А Томас Пейн, герой трех революций, уехал в свою Америку умирать в нищете.

Это он, Томас Пейн, сказал знаменитую фразу: «От великого до смешного один шаг…» Тут бы ему и остановиться, как остановился повторивший эту фразу Наполеон, но Томас Пейн продолжил свою мысль: «…но следующий шаг может сделать смешное великим».

Наполеон не повторил этого продолжения.

Он уже не помнил, как стал великим, перестав быть смешным.

Что-то в этом Наполеоне уловил гимназист Алеша Шахматов, потому-то он и писал сестре: «Не знаю, как ты, Женя, но я нахожу, что Наполеон не был великий человек, а стоит даже ниже Александра Македонского. Все его победы суть не им одержанные, но духом времени, народом французским…»

Даже ниже Александра Македонского! Какое унижение для Наполеона!

ДВЕ НЕСООБРАЗНОСТИ

Академик А. И. Соболевский в «Лекциях по истории русского языка» считает, что мужчина должен быть мущиной, поскольку происходит от древнего мужьщины — с тем же суффиксом — щин-, который мы наблюдаем у женщины. А. И. Соболевский утверждает, что суффикса — чин- здесь быть не может, откуда же у нас возьмется мужчина?

В недостаточно осведомленных кругах делались попытки рассматривать — чин- в слове мужчина как хорошо известный всем корень, а первой части — муж — отводить чуть ли не роль приставки. Дескать, главное не муж, а чин. Такое толкование приучает видеть в мужчине совсем не главное, а самих мужчин выдвигать на первый план свою вторую часть, пренебрегая исконной и древней первой. Мудрено ли, что мужество в результате у нас пропадает, а вместо него появляется чинопочитание?

Не потому ли сейчас никто не пишет мущина, как предлагал академик Соболевский, что мораль оказывает давление на грамматику?

А как мы понимаем риск? Как мужчины понимают риск?

Этимологический словарь объясняет: рисковать — буквально «объезжать утес, скалу». Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет — вот что такое риск для современного мужчины.

Был бы он мущиной, а еще лучше — мужьщиной, как в древние времена, и все было бы совсем по-другому. Был бы у него суффикс — щин-, не претендующий на роль корня, а корнем был бы муж, означающий мужество, то есть самое главное у мужчины.

СОБСТВЕННЫЙ СТИПЕНДИАТ

Неужели это так смертельно? Мозг перерождается в жировое вещество… У скольких людей мозг перерождается в жировое вещество, а их считают практически здоровыми. Разжиревшими, но здоровыми. Отупевшими, но здоровыми. Равнодушными, ленивыми, бессердечными, но здоровыми, практически — совершенно здоровыми…

Николай Крушевский никогда не был здоровым человеком. Но он был мыслящим человеком — с чего бы это его мозгу перерождаться в жировое вещество?

Он был беден. Подобно своему учителю, знаменитому Бодуэну де Куртенэ, он трудился всю жизнь ради куска хлеба. Зачисленный в Казанский университет в качестве сверхштатного профессорского стипендиата без стипендии, он существовал со своей семьей на средства, которые специально ради этого в течение трех лет зарабатывал в уральском городе Троицке. Он был собственным стипендиатом, он работал, трудился — с чего бы это его мозгу перерождаться в жировое вещество?

Двадцати семи лет он пришел в Казанский университет стипендиатом без стипендии, а тридцати пяти лет вышел в отставку. «Как быстро я прошел через сцену!» — сказал он в минуту просветления.

Последние два года он провел в Казанском доме для душевнобольных, забывая постепенно все, чему научился… Дольше всего он помнил свою науку — лингвистику…

Его учитель, глава Казанской лингвистической школы профессор Бодуэн де Куртенэ, написал о нем большую статью. Учитель пережил ученика на сорок два года.

Это, конечно, патология. И то, что учитель переживает ученика, и то, что живой, активный, талантливый мозг перерождается в жировое вещество, — это патология.

Другое дело — мозг застывший, зачерствевший, разжиревший… Когда такой мозг превращается в жировое вещество — это естественно, и человека можно считать практически здоровым. Безнадежным, но здоровым…