Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию - Дубов Николай Иванович. Страница 38

— Ну, а вот это важнее денег. Когда обоснуешься окончательно, напиши по этому адресу и сообщи свой.

— А кто та Зинаида Ивановна?

— Зинаида Ивановна Шевелева — моя сестра. Мне писать нельзя, напишешь ей.

— Она про меня знает?

— Нет. Пока нет.

— А может, не надо? Знаешь ведь, бабские языки… Мой тато говорили, шо бабы сначала говорят, а думают потом. Вот и она может проговориться…

— Она не из тех, что проговариваются.

— Вроде тебя?

— Угу, — кивнул Шевелев.

Он усадил их в переполненный вагон, вышел на платформу.

Марийка через закрытое окно что-то пыталась ему сказать, пробовала писать пальцем на стекле. Потом оставила все попытки и только смотрела на него. Слезы заливали её лицо, она нетерпеливо смахивала их и смотрела, смотрела… Поезд тронулся, Шевелев пошел рядом с движущимся окном и тоже, не отрываясь, смотрел на неё.

Он мог уехать в тот же день, но решил сутки переждать, чтобы как-то отойти от только что пережитого. Он проторчал эти сутки в том же сквере. Хотелось есть, но покупать еду было не на что: все деньги он отдал Марийке, осталась только мелочь — на трамвай. Спал он в том же сквере на скамейке, подложив под голову портфель…

— О, ты даже досрочно? — обрадовалась Варя.

— Дело сделал, а торчать там радости мало.

— Голодно там? Вон ты даже осунулся… Ничего, сейчас я тебя накормлю…

Шевелев не ел больше суток, теперь наверстывал, и Варя с удовольствием наблюдала. Подав ему чай, она, сказала:

— Знаешь, Миша, кажется, у нас будет третий.

— Что — третий?

— Ну, там не знаю, сын или дочь, словом, ребенок…

Шевелев едва не уронил чашку:

— Только этого не хватало!

— Почему это так тебя напугало? Ты не хочешь третьего ребенка?

— Дело не в ребенке, а в тебе. Разве можно в твоем состоянии носить ребенка, рожать, потом нянчиться с младенцем?! Это хорошо было до войны, когда ты была здорова и…

— Что ж ты остановился? И не такая старая? Кажется, я ещё не очень старая, Миша?

— О чём ты говоришь? Я за тебя тревожусь…

— Как-нибудь… Может, хотя бы у одного будет нормальное детство…

К сестре он никогда не ходил, и в этом не было нужды, так как почти каждый вечер Зина сама их навещала. Поэтому она удивилась и даже встревожилась, когда Шевелев пришел к ней.

— Что случилось?

— Пока ничего, но сейчас случится. Давай сядем, что ли… Я пришел, чтобы рассказать тебе то, чего не знает никто и знать не должен. Никаких обещаний не нужно — я знаю, на тебя можно положиться, но на всякий случай предупреждаю: если когда-нибудь хоть словом или намеком ты меня предашь — считай, что у тебя нет брата. Ты для меня перестанешь существовать.

Зина нетерпеливо встряхнула подстриженной седой гривой.

— Говори дело, а не пустяки.

Шевелев рассказал, как в сентябре сорок первого дополз до Марийкиного огорода, как выходила она его, потом прятала, как, по-видимому, полюбила и однажды после долгой молитвы, должно быть, заранее замолив предстоящий грех, забралась к нему в постель…

— И ты пошел на это? — металлическим голосом спросила Зина.

— Эх ты, моралист-теоретик… — вздохнул Шевелев. — А что я должен был сделать? Как толстовский отец Сергий, отрубить себе палец? Да, конечно, можно было одеться и уйти. Считай, что я оказался трусом и потому не ушел… А может, и не потому. Марийку не просто к мужику потянуло, она меня полюбила, отдала не только тело, но и душу… И мне следовало кирзовым сапогом своего благородства садануть в эту душу и её первую любовь?.. Ага! С этим ты не знаешь, как быть? Вот и я не знал и сапогом в душу не сумел…

— Почему ты утаил от Вари? Я уверена, она бы всё поняла и простила.

— Когда я мог сказать? В Ташкенте, когда её, дистрофика, качало от ветра? Или здесь, когда у неё обнаружилась стенокардия? Тебя не добила война, так добью я — так, что ли? Считай меня снова трусом, но я побоялся сказать Варе. Не из страха за себя, из страха за неё… Ты ещё не все знаешь. Когда вернулись наши и я снова ушел в армию, Марийка была беременна…

— О господи! — сказала Зина. Лицо её было в красных пятнах. — Это же прямо кошмар какой-то… — Зина сняла очки, отчего лицо её, как у всех очень близоруких людей, стало беспомощным и растерянным, — Я не понимаю, — она надела очки и уже с обычной своей твердостью сказала: — Я не понимаю одного. Если ты не рассказал об этом даже Варе, зачем рассказываешь мне?

— Не в расчете на то, что ты меня пожалеешь и утешишь, — усмехнулся Шевелев. — Я не верю в то, что беда станет легче оттого, что ты будешь приставать с ней к другим. Твоя беда все равно останется с тобой… Нет, мне нужно не сочувствие, а помощь. Не беспокойся, тебе ничего не придется делать… Командировка в Харьков была липовой: я ездил к Марийке. Да, да. Не на свидание с любовницей. Я оставил её беременной и, как видно, совести ещё не потерял — она меня и погнала. Оказалось, у Марийки двухлетняя дочь. Моя дочь. Чтобы соседи сплетнями не отравили жизнь девочке, она завербовалась на работу в Крым. К счастью, тут я навернулся, помог ей уехать… Она ничего не требует, ни на что не рассчитывает. Но я считаю себя обязанным ей помогать…

— Чем ты можешь помочь? Вы сами еле сводите концы с концами.

— Придется как-то подрабатывать… Я дал Марийке твой адрес, чтобы она могла сообщить свой, когда устроится. Вот, собственно, и всё, что мне от тебя нужно. Как видишь, не очень обременительно.

— По-твоему, стать соучастницей всей этой истории не обременительно? Мало того, что ты сам лжешь, должна лгать и я?

— Да кто ты, в конце концов, — взорвался Шевелев, — человек или ходячая пропись? От детского горшка до седых волос была святая? Черт тебя не возьмет, от твоей железобетонной добродетели кусок не отвалится…

— Хорошо, — сухо сказала Зина. — Больше ничего? Тогда уходи, мне нужно проверять тетради.

— Ничего. Кроме одного. Если ты явишься к нам с постной рожей оскорбленной невинности, Варя сразу поймет, что что-то неладно. Врать ты не умеешь…

— Да уж до тебя мне далеко, — съязвила Зина.

— Не во мне дело, а в Варе. Перед моим уходом она сказала, что ждет ребенка. Вот посиди и подумай, что с ней будет, если она докопается до правды или угадает её…

Зина в ужасе схватилась за голову.

…По возвращении в Киев Варя не пошла снова в школу. Уроки, тетради, бесконечные методические разработки и совещания съедали целый день и большую часть вечеров, а у неё на руках было всё хозяйство. Муж и Сережа старались ей помогать, но заменить её во всём не могли, а кроме того, за маленьким Борькой был необходим непрестанный присмотр. Варя поступила корректором в редакцию одной из газет. Работать нужно было не в самой редакции, а в типографии на Прозоровской. По идее это была очень удобная работа, так как работать надо было через день — три раза в неделю. За верстку принимались вечером, ночью полосы должны были подписываться в печать, потом их матрицировали и начинали печатать, чтобы тираж успел к утренним поездам. Таким образом, корректоры ночью освобождались и уезжали, отсыпались дома и целый день могли заниматься своими делами и следующий день тоже. Но так было только по идее. На практике график почти никогда не выполнялся, а как только становилось ясно, что графика не будет и премиальных за его выполнение не будет тоже, метранпажи начинали «тянуть резину», нагоняя вместо премии сверхурочные. Вместо того чтобы закончить работу ночью, её заканчивали утром. А если шел какой-нибудь доклад или отчеты о заседаниях, о графике нечего было и мечтать. Даже если материалы из РАТАУ поступали заблаговременно, их набирали и верстали вовремя, это не имело никакого значения, так как потом начинали поступать восковки с поправками и поправками к поправкам. Зачастую поправок набиралось больше, чем восковок первоначального текста. Всё это набирали, вычитывали, верстали, потом выбрасывали и всё начинали сначала. Так продолжалось всю ночь и всё утро, измученная Варя приходила домой, когда Шевелев давно уже был на службе, а Сережа в школе. Иногда после такой убийственной ночи ей удавалось поспать два-три часа, но дневной сон не снимал усталости после всенощного бдения, а нужно было убирать, готовить, ходить на рынок, охотиться за пайками.