Мне снится королевство - Даутартас Владас Юозович. Страница 9

Симонас заметил меня и кивнул.

— Слышь, Пранас! — старшой подмигнул мне своим единственным глазом. — Что делать будем, а? Второй пастух у нас захворал, вот напасть-то. Управимся мы с тобой одни или нет?

— Придется побегать, — сказал я.

— Ты у нас прыткий, что твой заяц, — улыбнулся Симонас. — С тобой не пропадешь!

Это он верно сказал: бегать я умею. В деревне ни один мальчишка за мной не угонится. Но быстрые ноги — это в нашей работе еще не все. Только вывели мы стадо за околицу, как я почувствовал: не в ногах дело. Коровы, а за ними и овцы, как по уговору, бросились в разные стороны. В огороды, на поле. Почуяли, стало быть, что есть чем поживиться. Я заорал во всю глотку, кинулся в одну сторону, кое-как прогнал коров с клеверного поля. Глядь — на той стороне дороги две буренки в овсы забрались. Я к ним, а другие тем временем к свекле полезли. Выдирают из земли и хрупают... И самая среди них заядлая, ну просто атаман — Безрога портного Матаушаса. Зря ей дал Мурлыка такое имя. Даром что без рогов, корова эта настоящая бесовка — всюду лезет первая, да еще и других за собой ведет. А задира какая! Ведь и рога она в драке потеряла — билась с другими коровками за пучок травы... За ней нужен глаз да глаз.

Мы с Симонасом вдвоем еле управляемся с этой бешеной тварью. Я бегаю, Симонас хлопает бичом, кричит:

— Ах ты, нечистая сила! Чтоб тебя черти драли! К-куда т-тебя понесло?! Назад, назад пошла, говорю!

Главное — подогнать стадо к лесу. Дальше уже тянутся луга, пастбища — ступайте, буренки, куда вашей душеньке угодно. Только не в овсы, не в рожь. Но поле тянется лишь с одной стороны, и тут уследить нетрудно. В лес наши красавицы не пойдут — трава там хилая, к тому же вся в сосновых да еловых колючках, коровы их не любят. Какая-нибудь глупая, молоденькая телочка, может, и сунется в подлесок, а отведает колючего угощения — сама повернет назад, к стаду.

— Чтоб его приподняло да шлепнуло! — злится Симонас. — Нашел время хворать...

Это он про своего помощника-пастуха. Тяжело Симонасу — он ловит ртом воздух, руки дрожат... Кое-как набил трубку, закурил. Симонас верит в целебную силу табака, вот и не расстается с трубкой.

Я бегаю не хуже нашего Барбоски. Кажется, наколол ногу: что-то саднит, побаливает. Но я бегаю...

— Это все она — Безрога-недотрога, смотреть не могу на корову Матаушаса. Вот бы продал ее Мурлыка...

— Хорошо тебе говорить, Пранас... — вздохнул Симонас. — Не продаст ее Мурлыка ни за какие деньги. Молока много дает. А как не давать — всюду лезет первая, других оттирает. И в поле, и в огород — всегда прет первой. Пока вытуришь ее, она уж и брюхо набила... И люди такие бывают, Пранас, всюду первыми лезут, все хватают, о других не думают. А придешь к таким — зимой снега не допросишься... Да мне, слава богу, ничего не надо. Ведь я богатый, Пранас! Знаешь, какой я богач — ого! И небо, и земля, и этот вот лес — все мое!

Коровы и овцы начали щипать траву на опушке. Я тем временем спустился с косогора к речке. Промыл ногу, вытащил занозу. Это мне не в новость. Когда бегаешь босиком, обязательно на что-нибудь да напорешься. А здесь на берегу речки и трава посочней, и шалаш есть. В жаркий день коровы забредают в воду — напиться и так постоять, побродить. Овцы в воду не идут — прячутся в кустах, залегают в тени, им и того достаточно. А мы — в шалаше. И солнце не так печет, и дождик не намочит, если вдруг набежит черная тучка...

Я вспомнил, что мама дала мне с собой завтрак. Достал его из кармана сермяги, половину отломил Симонасу.

— Жаркий денек будет, — сказал Симонас. — Надо бы голавликов поудить. В такие дни они ближе к берегу держатся, в траве... На той неделе один попался — чуть лесу не оборвал...

Я тоже любил удить рыбу. Но сейчас как-то не тянуло.

— Знаешь, Симонас, некогда мне, — вздохнул я.

— Скажи на милость — некогда! — засмеялся старший пастух. — Неужто с батькой на сплав идешь?

— На сплав пошел Костас, а у меня, дяденька Симонас, тоже заботы есть.

— Заботы у него! — Симонас улыбнулся, и его одинокий глаз сузился. — Ну и какие же это заботы, а?

Я молчал, хотя так и подмывало рассказать Симонасу про мое королевство. Про свирепых драконов и высокий трон, про волшебный сад и дворец... Нет, я буду молчать до поры до времени. А когда доведу дело до конца, может, и приглашу своего друга в гости. Я ведь не из тех, у кого зимой снега не выпросишь.

— Не хочешь — не говори, — сказал Симонас. — У всякого есть свое, потайное... Без потайного человек — не человек, а так, пшик... Нет, ты только глянь — бестия-то наша безрогая опять к овсам подбирается...

Я отогнал корову Матаушаса подальше от поля, собрал в кучку овец, которые тоже норовили разбежаться в разные стороны... Скорей бы солнце поднялось высоко — тогда стадо заляжет у речки, а мне можно будет искупаться...

Полдень — для пастуха самое лучшее время. Коровы напаслись, легли на лугу. Одни коровы, покачивая большими круглыми головами, медленно пережевывают траву, растирают ее зубами, как жерновами, другие забрели в воду, бьют себя хвостами по бокам, отгоняют оводов. А овцы лежат на лугу, как большие серые валуны. Разве что вблизи заметно, что у них есть круглые глазки-пуговки, и они этими глазками то и дело моргают... Когда скотина сыта и довольна, может отдохнуть и пастух. Можно искупаться, можно нарезать лозы и сесть плести корзину, можно почитать книжку, можно и поспать... Но когда ты рядом с таким старшим пастухом, как Симонас, спать, конечно, не хочется. Вот и сейчас я поплескался в речке, забрался в шалаш и смотрю, как Симонас лепит из глины. Не какую-нибудь свистульку — большую лошадь, ростом примерно с нашего Барбоску. Окунет пальцы в жестянку с водой, отщипнет от кучи глины кусочек и прилепит. Уже есть голова и все четыре ноги, крутая шея, бабки. Остается только приладить гриву и хвост из мочала, и рыжая кобылка понесется вскачь по зеленому лугу. Занятно, где взял Симонас такую яркую, такую жирную глину и с чего это ему вздумалось лепить такую большую игрушку. Но спрашивать не стану, он же сам сказал, что у всякого есть свое, потайное...

— Хоть и один у меня глаз, а зоркий, — говорит Симонас. — Иду я как-то берегом и вижу: кромка, у самой воды, цвета какого-то необыкновенного — не то красная, не то рыжая, не разберешь. Потрогал рукой — склизко! И мажется, точно масло. Жирновата для глины. Набрал ее маленько, высушил — твердая стала. Ну и попробовал... Получается! А ты сходи, приглядись. Там, где река берег подмоет, всякую породу встретить можно. Известь, к примеру. Хоть бери да избу бели.

Вот, значит, как просто! Подошел к реке, нагнулся и бери сколько хочешь... А Симонас дальше рассказывает, сам рассказывает, хоть я и не посмел спросить.

— Коней, Пранукас, я сызмальства люблю. С той поры еще, когда в подпаски пошел, на богатых хозяев батрачить начал. Сколько я всяких людей повидал, чего только не насмотрелся, работая у богатеев. Одних помню, других подзабывать стал, а вот лошадей помню всех до единой. Как же иначе, Пранукас, ведь батрак с лошадью вместе и работает, и отдыхает, и поговорить ему не с кем, кроме опять же лошади. Пашешь — лошадь плуг тянет, косишь — лошадь сено возит, зимой лес валишь, руки закоченеют — об теплый лошадиный бок их греешь, в ночное едешь — никого с тобой рядом нет, а лошадь и поймет, и послушает, и повздыхает вместе с тобой. Помню, у одного хозяина был жеребец, Каштаном звали. Пока не чмокнет тебя, то бишь пока не поцелует тебя по-своему, и работать не начнет... Или в ночном сидишь один, слушаешь, как где-то в деревне гармонь плачет, а он, Каштан, тихо так подойдет к тебе из кустов, и — цоп картуз, заговаривает, значит. Мол, не грусти, друг, и всякое такое. Поверишь — на душе светлей станет...

Симонас замолчал, стал разглядывать свою работу. Наклонит голову набок, прищурит глаз, отщипнет кусочек глины, там добавит, здесь приладит. Сбрызнет водой, примнет пальцем... В деревне никто о Симонасе худого слова не скажет, это верно. И в обиду никто не даст. А все-таки считают его вроде поплоше других. И вот почему. Симонас и живет, и разговаривает не совсем по-нашему. Он пришел к нам издалека, не знаю, из какой деревни и какого края. Пришел наниматься в пастухи и сразу всех удивил. «На что мне зерно, картошка, сало? — сказал он. — Куда я все дену... Ни жена не ждет, ни детишко. Все мое добро тут, в котомке. В трубе — веселье, в кнуте — сила... Переночевать примете, поесть дадите, пару монет подкинете — и по рукам!» По рукам? Наши тут же захотели узнать, сколько же монет ему надо «подкинуть», не хитрит ли пастух, не хочет ли получить за свой труд деньгами вместо картошки, сала да хлеба. Очень все удивились, когда Симонас спросил только на табачок... Поселили пастуха в старой баньке, стали по очереди кормить. И «на табачок», понятно, не жалели...