Птица-Радость. Рассказы о голубиной охоте. - Гроссман Марк Соломонович. Страница 21

Шквал

Случаются же такие дни: всё тихо, спокойно и вдруг появилась где-то далеко-далеко тучка, нахмурилась, почернела, заворочалась над горизонтом — и вот уже свистит всё кругом, шумят и стонут леса, пенятся реки, ярые волны бьют в берега озёр. И кажется, не сегодня было чистое небо, ласковая теплота, а когда-то давно-давно. И не верится, что опять будет на земле тихо, солнечно, ясно.

День, о котором я хочу рассказать, был именно таким днём.

Майское солнце светило тепло и ярко. Земля щедро излучала запахи трав, распускающихся цветов и берёзовых почек, дышала прохладой бесчисленного множества ручейков, канавок и лужиц. Небо — от горизонта до горизонта — сияло голубизной, такой бездонной и чистой, что хотелось глядеть в него без конца, лёжа где-нибудь на травке в поле.

И всё в природе радовалось солнцу, звонкому пению ручьёв, пробуждению деревьев и трав. Без умолку трещали воробьи, медлительно и важно пролетали над дворами вороны, и соседский щенок Тришка, разевая нестрашную свою пасть, радостно лаял на мелькающих в кустах сорок.

Тут и там в воздухе носились, парили, кувыркались голуби. Их владельцы стояли во дворах, сидели на крышах, махали тряпками на длинных шестах, радуясь возможности поглядеть на своих любимцев и похвастать ими перед другими.

Я сидел на балконе и читал рассказы Пришвина — милого нашего поэта родной природы. Мне казалось, что не книжку я читаю, а стоит рядом старый и мудрый человек, всё на земле отлично знающий, и рассказывает мне множество всяких историй.

Вышел я на балкон на несколько минут — только дочитать рассказ, но увлёкся, забыл обо всём на свете и сразу не разобрался: надо мной это так тревожно трещат сороки или в книжке говорится об этом. Отложил в сторону книжку, прислушался, и какое-то неясное беспокойство, какая-то отдалённая, смутная тревога стала закрадываться мне в душу. Ничто как будто бы не изменилось в природе: так же заливало землю тёплыми лучами солнце; так же, не шелохнувшись, стояли в палисаднике молодые деревья; так же беззаботно журчали ручейки.

И всё-таки что-то изменилось, и не было уже ощущения полного покоя и безмятежности.

Длиннохвостые сороки, пролетая над домом значительно быстрее, чем раньше, тревожно трещали, силясь объяснить что-то птицам, передать им какую-то важную и срочную новость. Воробьи, до этого сновавшие под балконом, совсем куда-то исчезли, а голуби на коньке крыши съёжились и прижали головки к зобам так, как они это делают зимой, в большие холода. И только щенок Тришка продолжал по-прежнему валяться на спине, скаля зубы и потявкивая на пролетавших птиц, — глупый маленький сорокадневный собачонок.

Я поднялся со скамейки и стал из-под ладони смотреть на небо.

Оно по-прежнему было чисто и на юге, и на востоке, и на севере. И только на западе я заметил небольшое серое пятнышко, величиной с кулак. И пока я приглядывался к этому пятнышку, оно приблизилось, выросло в небольшую чёрную тучку и продолжало надвигаться с поразительной быстротой.

Вскоре туча уже подошла к заводскому посёлку на краю города, и видно стало, как тяжело она пенится и клубится, опускаясь всё ниже и ниже к земле.

Такие тучи мне приходилось видеть на берегу Ледовитого океана. При виде их приходили в беспокойство птицы и звери. Эти тучи всегда приносили бедствия всему живому. Казалось, расплавленный свинец и угольная пыль висят в воздухе, мешая дышать и видеть, забивая лёгкие, засоряя глаза и наполняя их тяжестью.

Я не успел загнать своих птиц в голубятню. Да и никто из голубятников, как я узнал потом, не смог этого сделать.

Свирепая волна воздуха сорвала моих голубей с крыши и угнала куда-то. В то же мгновение пошёл град. Да какой! Плотные куски льда величиной с голубиное яйцо миллионами маленьких бомб обрушились на землю.

Через несколько мгновений десятки железных крыш были сорваны с небольших домиков, а крыши, крытые толем, превращены в решето. В сотнях домов со звоном разлетелись стёкла.

Внизу под балконом отчаянно визжал Тришка. Его кто-то толкал и бил, а маленький пёсик не видел своего обидчика и не мог ничего понять.

У дяди Саши в первые же секунды градом убило двух птиц. Третью подхватило ветром, затащило вверх и вдруг швырнуло на землю.

Старый слесарь в одной косоворотке, без шапки, кинулся спасать птицу.

Он бежал от своего домика к тому месту, где упал голубь, прикрывая руками лысую голову.

На полпути старик зашатался, присел на корточки, но справился и опять побежал вперёд.

Добежав до птицы, дядя Саша схватил её и сунул за пазуху. В это время несколько градин с такой силой ударили его по голове, что он медленно осел на землю. Но внезапно под рубахой у него зашевелился спасённый голубь, старик поднялся и, согнувшись, побежал назад.

Около моего дома остановился, задыхаясь от быстрого бега, электросварщик Николай Павлович. Немного отдышавшись и не выходя из-под балкона, он закричал мне:

— Моих не видел?

И, не дожидаясь ответа, сообщил:

— Всю стаю утащило. Пятнадцать птиц. Убьёт!

Я спустился вниз, занёс под балкон смертельно перепуганного Тришку и сказал Николаю Павловичу:

— Придётся новых голубей заводить, Николай Павлович.

— Видно, так, — невесело согласился электросварщик. И, помолчав, сокрушённо покачал головой: — А ведь какие птицы были!

* * *

Этот сумасшедший шквал кончился внезапно, как и начался. Но тут же пошёл такой ливень, какой в наших местах, быть может, раз в сто лет случается.

— Ну, пойду домой, — хрипло сказал Николай Павлович, и его красивое, всегда спокойное лицо потемнело, как будто буря оставила на нём свой след.

Я понял, что Николай Павлович в эту минуту смирился с гибелью всей своей голубятни.

— А всё-таки ты жди, сосед, — посоветовал я, стараясь как-то приободрить товарища, да и у себя этим поддержать надежду на спасение и возвращение птиц.

Ливень прекратился в середине дня.

Через полчаса пришли мокрые, хоть выжимай их, Аркашка и Орлик.

Дичок бешено поблёскивал жёлтыми злыми глазами, а синий почтарь всё время вздрагивал и хлопал избитым крылом.

Затем под балконом появились мальчишки и принесли мне мёртвых Зарю и Непутёвого. Голуби были убиты неподалёку от дома.

Пока мы с ребятами рыли ямку в палисаднике, чтобы похоронить птиц, на небольшой высоте прилетели Паша и Маша, все жёлтые голуби и Буран. Не хватало только Коленьки.

Мне было очень жалко Коленьку. С тех пор как погибла Ранняя Весна, голубь жил одиноко и грустно. Но по-прежнему, несмотря на несчастье, он любил свой дом неизменной любовью.

Перед самыми сумерками я заметил высоко в небе неясную точку. Голубятники на любом расстоянии безошибочно отличают голубя от всякой иной птицы. Я тоже не мог ошибиться: это был голубь. Но не Коленька.

Он снижался как-то странно, будто подгребал под себя воздух правым крылом, и приближался к моему дому по непонятной ломаной линии. Коленька так идти не мог. Да и не стал бы почтарь задерживаться на полдороге.

И всё-таки это был он — Коленька.

Голубь тяжело опустился на балкон, как-то боком сделал несколько шажков и присел, склонив голову.

Я взял шест, чтобы согнать Коленьку в голубятню. Но почтарь, всегда быстро улетавший от шеста, на этот раз даже не пошевелился. Я подошёл и осторожно взял его в руки.

— Что же это ты, Коленька, опоздал? — спросил я. — Наверно, тебя сильно градом побило? Да и по чужим кругам ходил напрасно. Ведь напрасно, а? — И я поднёс голубя к самому лицу, чтобы рассмотреть его в наступающей темноте.

Правый глаз у Коленьки затёк и слезился. Левого глаза не было совсем. Его выбило градом.