Карабарчик. Детство Викеши. Две повести - Глебов Николай Александрович. Страница 43

Школа, где учился Викеша, находилась на выезде из слободы; через несколько домов начинался большой сосновый лес, прорезанный глубокими оврагами. Зимой он безлюден и сказочно красив. Опушённые снегом деревья… Тишина. Лишь, иногда свалится с сосны снежный ком, рассыплется фейерверком искрящихся снежинок. Освобождённая от тяжести ветвь качнётся вверх — и снова тихо.

Летом бор шумит от людских голосов: сюда приходят отдыхать слобожане. С лесистого обрыва открывается чудесный вид на равнину, на домики предместья, утонувшие в садах. Внизу петляет мелководная речушка, и над ней, склонив свои гибкие ветви, стоят плакучие ивы. На поляне, ближе к речке, растут незабудки, ромашки. Нежась на солнце, чуть колышутся на воде жёлтые кувшинки. Всё дышит покоем и мягкими красками лета.

Иногда Викеша приходил с ребятами на лесистый обрыв… Он прятался в густые заросли сосняка, росшие внизу, и чутко прислушивался, зорко вглядывался. Вот по травинке ползёт божья коровка, вот она расправила крылышки и улетела. Викеша проводил её взглядом и, подперев пухлую щёку рукой, стал следить за муравьём, который тащил что-то очень тяжёлое. А тут на его пути встретилось препятствие в виде небольшой кучки. Муравей, бросив свою добычу, несколько раз проворно обежал бугор из опавшей хвои и вновь вернулся к ноше. Викеша с интересом наблюдал, что будет дальше. Муравей добрался до середины подъёма и неожиданно скатился вниз. Так повторялось несколько раз. После долгих усилий он всё-таки достиг вершины бугорка и, не выпуская своей добычи, спустился на траву. Мальчик убрал локоть и, пропустив муравья, расчистил ему проход. Увидя свободный путь, муравей суетливо потащил свою добычу дальше.

Викеше хорошо. Ничто ему здесь не мешает: ни бойкие голоса раздольненских ребят, ни расспросы отца и матери: где был и что делал. Один! Что хочу, то и делаю! Хочу перевалиться на другой бок — перевалюсь! Хочу идти домой — пойду, не хочу — буду здесь сидеть, смотреть на травы, цветы, следить за муравьями и божьими коровками. А почему их зовут «божьи коровки»? У них ни рогов, ни сосков, ни кожи, ни молока — просто козявки. Выдумают же! Надо спросить Сёмку Худякова.

С Сёмкой Худяковым он сидит за одной партой. Это тот самый мальчик из Долгого, который когда-то назвал его деда пчелиным волком. Сёмка вечно голоден, и Викеша всегда приносит ему в школу хлеба.

— Ты со мной дружи, — жуя принесённую Викешей булку, говорит Сёмка, — я буду помогать тебе решать задачки, а когда надо — дам списать. Ладно?

Викеша соглашается, хотя и сам решает задачи не хуже.

— Ты не думай, что я из-за твоих булок с тобой дружу, — говорил Семён угрюмо, кутая в рукава домотканной куртки длинные красные от мороза руки. — Просто так. Не люблю я здешних ребят, вот и всё.

Раздольненское училище, куда вот уже три года ходил Викеша, имело пять отделений. Викеша и Семён учились в третьем. Сегодня сюда пришёл попечитель. На нём блестящий вицмундир со шпажонкой. Обтирая лысину батистовым платком, тараща голубые навыкат глаза, он, точно мяч, вкатился в класс. За ним, тяжело ступая, вошёл высокий, тучный учитель географии Василий Захарович Павловский. Ученики шумно поднялись с мест.

— Здравствуйте, дети. Садитесь, — махнул рукой попечитель.

Павловский услужливо подал ему стул.

— Варёная свёкла, — взглянув на розовощёкого попечителя, шепнул Сёмка.

— Похож, — согласился Викеша.

— Как учитесь, дети? — послышался мягкий, бархатный голос.

— Хорошо.

— Молитвы знаете?

— Знаем.

— Ну-ка ты, мальчик, — короткий, мясистый палец с массивным золотым кольцом указал на Худякова, — повтори «Отче наш».

Сёмка бойко затараторил: — «Отче наш иже еси на небеси…». Когда он произнёс скороговоркой: «Да будет воля твоя», — палец важного гостя поднялся кверху:

— Да будет воля твоя! — молитвенно повторил он и, сложив руки на пухлом животе, ласково посмотрел на Сёмку: — Кому суждено быть слугой или пахарем, на то будет воля твоя. Главное — смирение. — Посмотрев на дородного Павловского, он вдруг спохватился: — У вас, кажется, урок географии?

— Да, — прикрывая рот, прогудел тот. Учитель Павловский имел густой басистый голос, которого боялись ученики.

— Хорошо, начинайте. Я пойду в другой класс.

Попечитель, придерживая шпажонку, выкатился из классной комнаты. Ребята по сердитому взгляду Павловского поняли, что урок географии будет нелёгким, и, поглядывая украдкой на учителя, ждали вызова.

— Булыгин!

Викеша уверенно подошёл к карте двух полушарий.

— Покажи пустыню Сахару! — зло пробасил Павловский.

Викеша молча уставился на карту. Перед его испуганными глазами мелькали крупные буквы пустынь, гор, морей, крупных городов — и всё это сливалось в одно зелёное пятно, из которого то и дело выползал полосатый тигр скандинавских стран.

— Ты не знаешь, где Сахара?!

Павловский схватил Викешу за шиворот и ткнул носом в карту.

— Вот она, вот она, Сахара! — гремел он. — Не знать этого может только идиот! На колени!

Красный от стыда, Викеша отошёл в угол классной комнаты и опустился на колени. Ему было обидно. Ведь урок он знал хорошо и пустыню Сахару мог показать, но грозный голос Павловского спутал все мысли.

— Худяков!

Сёмка боком пробрался между партами и, пугливо озираясь на учителя, подошёл к карте.

— Покажи Париж!

Рука Худякова протянулась к полушарию. Он долго водил по нему пальцем, бормоча про себя: —Париж, Париж… Наконец, упёрся в Средиземное море.

Павловский сильным рывком отбросил Сёмку от карты.

— На колени!

И сам в изнеможении опустился на стул. Вытянув толстые, как брёвна, ноги, учитель географии сидел насупившись. Не смея шелохнуться, замерли за партами ученики. Было слышно, как билась в стекло муха, и с улицы доносился крик угольщика:

— Угли, угли, угли!

Скосив глаза на Павловского, Сёмка прошептал беззвучно:

— Погоди, я тебе дам, толстый боров, — и показал украдкой кулак.

На перемене Сёмка долго и таинственно нашёптывал о чём-то Викеше.

— Значит, гвозди принесёшь? — спросил он в заключение.

— Ладно, — кивнул тот головой.

— Только смотри, никому не болтай, — предупредил Сёмка.

— Не-ет, что я маленький что ли?

Вечером Викеша открыл дверь малухи, где жил Ваня — Колесо, и огляделся. Никого не было. Он быстро подбежал к лавке, выдвинул из-под неё ящик с гвоздями и положил несколько штук в карман. Потом задвинул обратно, сел на пол и задумался… А если кто узнает? — Из школы могут исключить…

Викеша запустил руку в карман, нащупал гвозди, хотел их выложить обратно. Но в это время скрипнула дверь, и на пороге показался Ваня-Колесо.

— Ты что здесь делаешь?

— Так, просто зашёл, — смущённо ответил мальчик и, пробравшись боком мимо работника, торопливо вышел из малухи. Гвозди он спрятал под тюфяк и, ложась спать, успокоил себя мыслью, что никто никогда не узнает. Утром он передал гвозди своему другу.

Ребята знали, что перед большой переменой Павловский даёт урок географии в пятом классе, а затем уходит домой. Глубокие калоши он имел привычку ставить у порога учительской носками к выходу.

Урок словесности Викеша слушал рассеянно, изредка поглядывая на ёрзавшего от нетерпения Худякова.

Наконец, не выдержав, Сёмка подтолкнул локтем Викешу и поднялся на ноги.

— Степан Тимофеевич, — обратился он к учителю, — разрешите выйти из класса, у меня живот болит.

— Иди, — кивнул тот головой.

Викеша сидел, как на иголках. Из учительской доносился слабый стук молотка, и при каждом ударе сердце замирало от страха. А вдруг Сёмку накроют?

Вскоре стук прекратился, и, придерживая одной рукой живот, скорчив страдальческую рожу, в класс вошёл Сёмка.

Урок словесности для Викеши и Сёмки тянулся утомительно долго, и как только послышался звонок, они, расталкивая ребят, кинулись к открытым дверям учительской и спрятались за косяк. Прошла Евгения Ивановна с классным журналом подмышкой; за ней показался законоучитель отец Александр, потом прошмыгнули два молодых педагога, и, наконец, важно шагая, выпятив толстый живот, появился Павловский.