Бунт на корабле или повесть о давнем лете - Артамонов Сергей Федорович. Страница 22

Я сидел в столовой и ел обед вместе с полдником. Дежурные девочки из второго отряда сами позвали меня за чистый стол, и сами мне всё принесли, и встали кругом поглядеть на то, как я буду голодать. Сзади шептались, и я понял: они думают, что я откажусь от еды и тогда придёт врачиха и ещё кто-нибудь. Меня свяжут, разинут мне рот и станут меня силком потчевать и угощать… Всем хотелось посмотреть на этот смешной цирк. Но я их разочаровал: сел и принялся уписывать. И компот выпил от обеда, и молоко от полдника — всё съел, ничего не оставил для принудительного кормления.

Девочки глядели на меня и перешёптывались, а когда мне понадобилась соль — кинулись вдвоём и принесли две солонки. Потом вышла из кухни толстая, добрая повариха тётя Мотя и сказала:

— Кушает? И правильно. А голодать — глупость! — Она подошла, поглядела на меня и провела своей горячей и мягкой рукой по спине, да вдруг закричала так, что я испугался: — Пила! Батюшки, да ты худее, чем кошка! Ешь, — сказала она уже потише, зато свирепо, и сама засмеялась, и добавила уже ласково: — Потом ты пойди к дилектору, — так она начальника лагеря называла, — поди попроси прощения. Я уж ему скажу!

— А я не виноват ни в чём, тётя Мотя!

— Ну?.. — удивилась тётя Мотя.

— И я удивился и обрадовался — поверила! С первого моего слова, сразу поверила! Вот если бы и ещё кое-кто так же!

А тётя Мотя мне:

— Что ж тогда дурью мучаешься? Тогда иди к нему да и пожалуйся! Пусть разберётся, а чего ж это такое? Я ему скажу.

— Не пойду я жаловаться… Неохота.

— Значит, гордость заела. А тут дело простое: или ты прощения просишь, вину свою признаёшь, или говори, свою правду требуй! Ну ладно, ешь-кушай. Не буду мешать. — И она снова провела по моей тощей спине тяжёлой, толстой, мягкой и горячей рукой.

Я поел.

Девочки, поняв, что голодовки не будет, уже разошлись, и тогда я спрятал потихоньку за пазуху булочку от полдника да ещё сухарей чёрных прихватил. Это у нас хлеб недоеденный сушили и — бери сколько хочешь, грызи! Я и взял себе, сколько надо, и соли в бумажку отсыпал.

Был у меня один план, и, пока я обедал, пока с тётей Мотей разговаривал, он у меня окончательно решился. Не дам я им себя отлупить и… ещё кое-что неожиданное им сотворю!

И прощения просить не буду! У кого мне просить-то? У Геры — так он ошибается: не прыгал я ему на живот… Сютькин-то на то злится, что я нечаянно про клубнику проболтался. Это ясно. Но вот Полина за что?

«За упрямство! — тихонечко подсказало мне моё благоразумие. — За то, что разговаривал дерзко и обманул. Вот за что».

«Да-а, а пускай тогда они первые скажут, что я не виноват, пускай галстук на меня наденут, тогда я скажу, что нарочно упрямился, им всем назло…»

«Так никогда не бывает, чтобы сначала они, а потом ты, — опять тихонечко объяснило мне моё благоразумие, — никогда не бывало и теперь не будет. Ты первый начни!»

«А я, я тогда не знаю, что сделаю… Возьму и как придумаю что-нибудь такое, отчего они все ахнут!»

Впрочем, такое я уже придумал, ещё сидя в столовой, когда соображал про голодовку, вот тогда и пришла мне в голову эта замечательная идея, от которой сперва я сам ошалел, а в следующую секунду вместе со страхом ощутил ещё и восторг.

И я никому ни о чём ни полслова!

Я — тайком и молчком, я — украдкой, но видели, должно быть, и донесли, как я соль отсыпал в бумажку, как сухари брал и за пазуху себе прятал… В общем, они как-то узнали об этом, но я их опередил примерно на час.

32

Я решил убежать из лагеря. А до станции тридцать километров, да ещё, может, заблужусь и ночевать придётся в лесу… Когда сыт, это всё-таки лучше. Спички бы взять, но это опасно. За спичками надо к речке, в шалаш, а убегать надо совсем по другой дороге, через овраг. Но пока я туда-сюда, обязательно меня приметят. Значит, что?

Я кинулся за столовую, на хозяйственный, всегда безлюдный двор, где бродила старая, одинокая лошадь Надежда, там пролом в изгороди и близко лес, а в лесу этом у меня ещё один тайник — самый тайный…

Вот здесь, под деревом, в пяти шагах на север, копай!

Но «копай» — это просто так сказано: нечего копать-то. Лишь правильно отсчитай лапти, то есть, идя от дерева, ставь ноги след в след, носок плотно приставляя к пятке, а пятку к носку, и пошёл!

Один… пять… семь… шестнадцать лаптей… двадцать девять… Стоп!

Теперь надо было пошарить руками в траве, найти и поднять кусок дёрна, но сначала в таких случаях всегда следует оглянуться по сторонам, да повнимательней! Потому что если кто-нибудь видел, как вы вымериваете свои лапти, с пятки да на носок, как шепчете, чтобы не сбиться со счёта, то уж он теперь и сам присел и глаз не спускает… Непременно оглянитесь, советую!

Но сам я этого не сделал — я слишком торопился. Дёрн… Я его и подрезал… Вот. он, край этой дернины! Я потянул осторожно кверху — там ямка. Я сунул руку — цела моя банка!

И в этот же миг кто-то сказал надо мной:

— Чего там? Нашёл? Покажи!

— Ничего я не нашёл…

Стоя на четвереньках, я поднял голову и увидел лицо незнакомого мальчишки, пожалуй, чуть постарше меня… «Не наш!» — соображал я… И сообразил: «Это из деревни!» — и тут же увидел, как выходят из-за куста и идут к нам ещё двое. Пропал я!

— Чего там? Нора, что ли? — спрашивал у меня первый, а сам шагнул и наступил ногой на мою дернину.

— Ничего там нету, — отвечал ему я и поднялся и тоже наступил на дернину ногой.

В это же время и те двое подошли.

— Мы тебя знаем, — сразу же сказал мне один из них, он был лохматый и темнокожий, как цыганёнок. — Мы тебя видели и шалаш твой ходили смотреть…

— Там у тебя две удочки и спички под банкой, — вставил третий и тут же успокоил меня: — Да мы не взяли, нам чужого не нужно. Посмотрели просто и на место положили…

— А мне и не жалко, — сказал я.

— Крючочки у тебя хорошие, у нас таких не купить, — сказал Лохматый.

А самый первый из них всё старался оттереть меня подальше от моего тайника, а я противился и не поддавался ему, но оба мы с ним делали вид, будто ничего не происходит. Вот и работал я на два фронта: с первым препирался, с двумя другими разговаривал вполне мирно и дружелюбно:

— Если хотите, можете эти крючки себе позабирать…

— А у тебя ещё есть?

— Нет, просто мне, наверно, не понадобятся…

— У него там нора, под ногой, или ещё чего-то… Не показывает! — сообщил наконец во всеуслышание первый. — Вот тут!

И он топнул как раз по тайнику.

— Тише ты! — сказал я. — Не ты прятал, не тебе и топать!

— А что там у тебя?

— Да вам-то какое дело? Моя вещь!

— Стырил? — спросил Лохматый, но спросил дружелюбно.

— Я? Стырил? Да там галстук у меня! Пионерский! И всё! Отстань!

— Врёшь! — Это первый сказал, другие молчали.

А мне стало так обидно, что я отступил, убрал ногу с дёрна и сказал им:

— Смотрите, если хотите… — и отошёл в сторону. И отвернулся.

— Банка! — крикнул первый. — Пустая. Консервная… Нет, что-то в ней имеется… Точно — галстук. А спички зачем? Куришь?

— Нет, не курю. А галстук дай сюда! Дай!

— Отдай, Толяна, не твоё же! — сказал Лохматый первому, и тот вернул мне мой галстук, а спички сунул себе в карман.

— И спички мне нужны! — сказал я уже прямо Лохматому, тот лишь поглядел на первого, и вот я ловлю коробок, летящий с тихим внутренним шорохом по воздуху.

— А ты куда? — спрашивает меня Лохматый.

— Туда… — И я показываю ему вполне непонятно.

— Нет, вообще — куда?

— Туда, — отвечаю я упрямо и ухожу и не оглядываюсь ни разу.