Под флагом ''Катрионы'' - Борисов Леонид Ильич. Страница 22

Он не договорил. Его жест был достаточно красноречив.

– Ну, а если… – сознательно не договаривая, произнес Луи, давая этим понять, что жест его не испугал, что ему не десять лет, что он имеет право на самостоятельность.

Сэр Томас развел руками и, не глядя на сына, сказал, что в таком случае он убьет своих родителей способом наисовершеннейшим и идеально быстрым.

– Если ты этого хочешь, – выходя из кабинета, закончил сэр Томас, – то убивай скорее. Только помни, Луи: совесть замучит тебя и бог не простит.

Совесть и бог… Луи давно был убежден в том, что одно из этих понятий является синонимом другого. Совесть приказывает ему жениться на Кэт. Но…

– Да есть ли у тебя настоящее чувство к этой… как ее?.. – брезгливо морщась и щелкая пальцами, проговорил сэр Томас. И добавил нечто посерьезнее напоминания о совести и боге: – Потомок Роб Роя женится на…

Он вспомнил имя и фамилию, но Луи уже выбежал из дому. Он вел себя необычно: два часа сидел в аудитории университета и слушал и записывал лекцию, а потом пришел к дяде своему, Аллану, и у него пробыл до десяти вечера, разговаривая о погоде, занятиях, литературе и прошлом Шотландии, – дядя Аллан в который раз перечитывал Вальтера Скотта и любил поговорить о восемнадцатом веке.

В полночь Луи смотрел, как танцует Кэт, в час ночи он привел ее на пляж, сел с нею рядом на скамью и спросил:

– Откуда ты всё же, моя дорогая? Сейчас мне это вот как нужно знать!

– Забыла, – ответила Кэт. – Говорят, что меня родила женщина и у нее был муж. Я ходила в школу, и, кажется, детство мое прошло не на острове святой Елены. Почему скучный, Луи?

– Мой отец типичный пуританин, – не слушая Кэт, начал Луи. – Он может взойти на эшафот и умереть за свои убеждения. Видимо, у меня еще нет убеждений, я не хочу стоять на эшафоте. Я не намерен убивать моих родителей. Это не метафора…

– Я всё понимаю. И я взойду на эшафот вместо тебя. Будь счастлив, дорогой!

Она поднялась со скамьи, закрыла рукой глаза, потом поцеловала Луи в лоб и щёки.

– Куда, Кэт? – спросил он, не двигаясь с места. – Нет нужды расставаться, – зачем, к чему? Согласие отца не так уж важно. Я не мальчик.

– Ты мальчик, Луи, и очень хороший, чистый мальчик. Ты не лжешь, тебя никогда не загрызет совесть. Взгляни на меня, мой дорогой… От всего сердца благодарю тебя за то, что ты поверил в свое чувство, говорил о нем с родными. Для меня и этого слишком много. О, если бы ты знал, кто я и откуда!..

Она заплакала. Луи виновато, стыдясь себя, опустил голову. А когда поднял ее и огляделся, Кэт уже не было подле него. Отчаянно свистел взтер, и где-то далеко в Северном море предостерегающе гудели корабли, выла сирена. Смотрителям всех маяков было, наверное, что делать в эту ночь…

Глава вторая

Кокфьелд, Ментона, русские дамы

Время – надежный, но очень дорогой целитель, оно излечивает любые раны, не умея распорядиться с рубцами от швов, а они болят – долго и упорно, всю жизнь. «Я забыл», – говорят исцеленные временем, но потому-то они и заявляют об этом, что память их нерушимо бережет пережитое.

Забывший не скажет: «Я забыл».

Спустя три месяца после того, как Луи расстался с Кэт Драммонд, сэр Томас получил письмо. В нем, среди пустяков, мелочей и милых сердцу отца уверений в сыновней любви и послушании, были такие строки:

«В Кокфьелде мирно и уютно. Я живу в маленьком церковном доме, затянутом плющом с большими белыми и лиловыми цветами в форме колокольчиков. Я любуюсь тем, что называется природой, и стараюсь чувствовать себя в равновесии и мире с самим собою, что мне удается только тогда, когда я просто живу, т.е. хожу, ем, сплю, читаю. Впрочем, я стараюсь и не читать, но – в мире так много необыкновенно хороших книг… Мой новый друг Сидней Кольвин лет на десять старше меня, он уже профессор истории искусств. Внешне он худ и сух, у него почти совершенно отсутствует фас, а профиль резок и точен. Представь, папа, Данте, но Данте с маленькой, редкой бородкой, и ты получишь верный портрет Кольвина. А теперь представь Дон-Кихота в молодости, и ты будешь иметь точный портрет любящего тебя Луи…»

В постскриптуме сэр Томас не без раздражения прочел:

«Письма, приходящие на мое имя, храни в шкатулке, что на моем столе. Письма с пометкой внизу конверта: „От К. Драммонд“ – пересылай мне. Я, папа, всё забыл, но – должны же быть письма от Кэт».

– Их не должно быть, – сказал как-то Сидней Кольвин, на Данте похожий очень-очень мало, но худобы необычайной, которая подчеркивалась высоким, выпуклым лбом. – Вы должны помнить, Луи, что бархатная куртка, надетая на вас, не имеет права быть чем-то большим. Одежда, но никак не кличка.

– Я не виноват, что…

– Вы виноваты! Кличка держится не тем, что о ней часто напоминают, а тем, что она нравится тому, кто ее носит. Вы улыбаетесь! Я хотел бы улыбки по другому поводу. Далее: вам двадцать два года. У вас нет дела, вы, простите, лентяй и мечтатель.

– Это синонимы, дорогой Кольвин!

– Фраза, Луи! Фразой я называю отсутствие мысли в сказанном. Лентяй всегда мечтает о том, как он будет лентяйничать и в будущем. Мечтатель – это тот, кто видит себя в будущем, а для этого он трудится. Если угодно, Луи, вы живое воплощение синонимов, с чем не поздравляю.

– Что же мне делать, Кольвин?

– Заняться делом. Не ждать писем от этой вашей Кэт. Если письмам суждено быть, они придут и без ожидания. Ожидание некой безнадежности размагничивает. Необходимо забыть Кэт. Одна забота изгоняется другой – сильнейшей. Далее…

– Не тяните, Кельвин! Я уже забыл!

– Допустим. Сидите спокойно, Луи. Я не сэр Томас, во мне нет отцовских чувств, я не намерен потакать вашим дурным наклонностям. Я ваш друг, человек, имеющий право исправлять и указывать. Вы щедро награждены природой, вы поэт.

– Два десятка стихов, дорогой Кольвин!..

– Стихов монсет быть пять или даже три; дело не в количестве, а в том, что вы поэт, повторяю. Немедленно займитесь литературой.

– Так вот, сейчас, сесть и начать писать роман?

– Содержание, мысль подскажет форму. Что у вас за книга?

– Гюго, роман о соборе Парижской богоматери. Поразительная книга, мой друг!

– Пишите статью о Гюго. Побольше мыслей, пусть и спорных, но мысли прежде всего. Гюго в вашем понимании. Важно начать, разбежаться. Одна мысль приведет за собою другую. Вы перестанете лентяйничать, начнете мечтать о работе. Труд сформирует вас, Луи. Отныне я буду обращаться к вам в некоторых случаях не по имени, а по фамилии. За работу, Стивенсон! Сегодня же, через два часа.

Спустя два часа после этого строгого разговора Луи сидел за столом и писал. Хозяйка дома – очаровательная миссис Ситвэл, жена пастора, подбадривала Луи улыбкой, советами («…она не говорит, а воркует, – писал он отцу, – и я боюсь, что ее муж в своих воскресных проповедях вместо ада и рая заговорит о нашей грешной земле и любви, которая и есть, в сущности, рай и ад, смотря по тому, кому что больше нравится…»); миссис Ситвэл снабжала своего гостя бумагой, конвертами, марками, а Сидней Кольвин вслух читал уже написанное и однажды, похвалив Луи за его стиль и обилие мыслей, заметил:

– Ну, конечно, Кэт всё это было бы непонятно…

– Какой Кэт? – спросил Луи.

– Вот теперь я верю, что вы начинаете забывать о ней, – сказал Кольвин. – Делу время, Кэт час.

– Буду счастлив, если она придет ко мне хотя бы на десять минут! – с болезненным стоном проговорил Луи.

– Если так случится, я немедленно уеду к себе в Кембридж, – пригрозил Кольвин, и Луи сказал, что писать о Гюго ему не хочется: женщина в изображении этого француза-абстрактна; то ли дело Беранже: Мими, Жанна, Мадлена…

– Пишите о Беранже, – сказал Кольвин.

– А почему вы так озлоблены на мою Кэт?

– Потому что она явилась раньше дела.

– У моего отца были иные доводы, – не без горечи произнес Луи, и Кольвин, немного подумав, заявил, что, возможно, и он ошибается в оценке этой танцовщицы и певицы, но статьи Луи всё прояснят и уяснят: если Кэт откликнется, – значит, она читает книги и журналы, значит…