Волшебник из Гель-Гью - Борисов Леонид Ильич. Страница 26

– Ничего подобного я не видел, великий мой сосед! То есть видел, но с результатом противоположным. Вы не из Сибири ли, между прочим?

Грин дожевал хлеб с маслом и только тогда ответил:

– Из Зурбагана!

Корректный Иван Алексеевич, чуточку подвыпивший, но не утративший способности нормально соображать и управлять всеми своими чувствами, не в состоянии был всё же припомнить, когда и при каких обстоятельствах посещал он местность, названную его соседом. Иван Алексеевич объездил весь свет, отлично знал все города и страны; он переспросил Грина:

– Простите, как вы сказали?

Грин уже забыл, что именно сказал он минуту назад, – он усиленно заедал ерша хлебом с маслом и был глух и нем. Бунину ответил Куприн:

– Зурбаган – это, мамочка, город, придуманный Александром Степановичем. Разве не читали?

Бунин сконфуженно произнес:

– Нет, не читал. Но теперь непременно прочту. Даже немедленно, сию минуту. Вы мне дадите эту книгу, дорогой Александр Иванович, и я сейчас же познакомлюсь. Господа! – обратился он ко всем сидящим за столом. – Прошу простить меня, я должен вас покинуть.

Вместе с ним ушел из столовой и сам хозяин. В своем кабинете он бережно уложил Ивана Алексеевича на диван, разыскал книгу рассказов Грина и подал ее гостю, указав, где и что именно следует прочесть. Методичный, собранный, элегантный Бунин с благодарностью принял из рук хозяина книгу и приступил к чтению. Куприн вышел, распорядившись в кухне, чтобы Ивану Алексеевичу подали в кабинет кофе, пирог и всё то сладкое, что в изобилии было заготовлено для гостей.

Гости продолжали угощаться. Грин приобрел няньку в лице первой скрипки: она кормила его с вилки и ложечки, нарезала и накладывала, – руки у него словно бы отнялись, пальцы не сгибались, но сознания дикий ерш не погасил. Грин соображал не хуже трезвенника и, увидев входящего Куприна, спросил:

– Неужели он и вправду читает?

– Читает, мамочка! – ответил Куприн. – Иван Алексеевич редкостный экземпляр. А уж талантлив, господи боже мой!

– Я, кстати сказать, тоже не читал его, – признался Грин. – Теперь непременно прочту. Он меня, я – его.

Глубокой ночью начались танцы. Часть гостей ушла и уехала, часть отправилась на прогулку в парк. Танцующих было немного, и среди них Грин оказался не из последних. Он искусно провел свою даму в польке, лихо скакал в мазурке, и только вальс подвел его: закружилась голова, и он отправился на поиски местечка, где можно было прилечь и отдохнуть. Заглянул в одну комнату – там приводили себя в порядок дамы, толкнулся в другую, но дверь, видимо, была на запоре. Грин забарабанил, нагнулся, взглянул в замочную скважину: лежит на диване Иван Алексеевич Бунин, и в руках книга.

«Надо бы ему чаю предложить, – подумал Грин, переполняясь чувством уважения и почтения к высокому читателю своих рассказов. – Снесу ему чайку с пирогом, потолкуем. Любопытно, что скажет Иван Алексеевич обо мне».

Стал припоминать, на случай, названия рассказов Бунина. Грин и в самом деле не читал его. О Бунине мало писали. Критика обходила его, упорно помалкивая и, очевидно, выжидая чего-то. Грин знал, что есть у Бунина «Деревня», «Суходол», известно было ему, что Бунин перевел «Гайавату» и написал много стихов, но всё как-то не собраться было прочесть его. И ему казалось постыдным это незнание. Ему и хотелось и боязно было войти в комнату, – а вдруг Иван Алексеевич спросит: «Скажите, пожалуйста, как вы находите мой рассказ…» – и назовет что-нибудь такое, чего у него и нет, единственно ради того, чтобы поймать невежественного человека. Грин еще раз заглянул в замочную скважину: Бунин лежал вытянувшись, в руках его подрагивала книга.

В кухне соорудили для Бунина на подносе целую витрину: поставили два чайника – один с кипятком, другой с заваркой, положили несколько апельсинов и яблок, огромный кусок халвы, которую он любил особенно, в хрустальную вазу доверху насыпали карамели с начинкой, мятных пряников.

– Несите и не опрокиньте, – сурово произнесла кухарка, недоверчиво провожая пошатывающегося человека со взъерошенными волосами, с галстуком на боку. – Набьете мне стекла, так сами и отвечайте.

Грин остановился перед закрытой дверью, постучал концом ботинка и попросил, чтобы ему открыли.

– Чайку испейте, Иван Алексеевич! – сказал он и в ответ услыхал:

– Покорно благодарю, Александр Иванович! Не хочу!

– А вы дверку откройте, Иван Алексеевич, – сказал Грин.

Поднос в его руках покачивался, конфеты и печенье сыпались на пол.

– Откройте, Иван Алексеевич, я вам халвы и яблочек принес, – продолжал Грин. – У меня целый магазин в руках, держать тяжело!

Сонный голос из комнаты:

– Вставать лень, дорогуша! Рассказы моего храброго соседа нагоняют сон, сейчас усну!

Грин обозлился. И за Куприна его принимают, и не пускают в комнату, и глупости по поводу рассказов говорят. «Сон нагоняют»… Грин еще раз постучал в дверь:

– Откройте, пожалуйста! Это я, Грин Александр Степанович. Ваш храбрый сосед. Автор рассказов, которые на вас сон нагоняют.

Выждал минуту и, не получая ответа, заглянул в щелку.

Книга на полу, Иван Алексеевич на боку… Сам хозяин, проходя мимо, подошел к Грину и спросил, с чего это Александр Степанович так вдруг погрустнел. Грин поставил на пол поднос со сладостями, взял кусок халвы, сунул себе в рот. Голосом обиженного ребенка признес:

– Иван Алексеевич оскорбил меня. Не заслужил я этого, Александр Иванович! Не может того быть, чтобы от моих рассказов в сон потянуло. Не может того быть! А он – «сон нагоняют»… И в самом деле – спит. Поглядите в замочную скважину.

Куприн принялся утешать его. Поднос пустел, – и гость и хозяин за разговором незаметно съели все апельсины, яблоки и конфеты.

– Это вы, мамочка, кстати с подносом. Вы подите в кухню и скажите, что Бунин всё съел и еще просит. Побольше коньячку, ветчинки! Колбаски попросите! Сырку.

– Не пойду, Александр Иванович! Для него не пойду! Для вас схожу куда угодно, а для него никуда. Гордое сердце! Не может быть того, чтобы от моих рассказов спать хотелось! Это ему показалось, ей-богу, показалось!

– Совершенно верно, мамочка! Он выпил и ничего не понимает. И вообще он не любит фантазии. Ему, понимаете ли, подавай быт и русскую деревню. Барскую усадьбу. Он, мамочка, и Гофмана не любит… И вообще не обращайте внимания. Дайте я вас поцелую, дорогой мой!

Грин едва сдерживал слезы. Он троекратно облобызался с Куприным, закурил; Куприн, желая утешить гостя, рассказал, как однажды выругал его за рассказы один влиятельный критик.

– А я взял да и наплевал. Вот так – тьфу, и – ногой растер. Ну, подумаешь, Бунину не понравились ваши рассказы! Льву Николаевичу Шекспир не нравился!

– А вы ему понравились, – всхлипнув, произнес Грин. – Правда, Александр Иваныч, что Толстой вас молодцом назвал? Было дело, а?

– Было, да, – умиленно вздыхая, сказал Куприн. – Граф сказал, что ему нравятся мои рассказы. Было дело, да, верно. Хвалил меня старик.

– А Бунин говорит, что мои рассказы на него сон нагоняют! И ведь, смотрите, уснул! Спит, а?

– Выпил, ну и ослаб, мамочка! А никакие не рассказы. Поцелуйте меня, родной. Очень я вас люблю.

– А поклянитесь, что любите меня?

Куприн перекрестился, поднял правую руку и торжественно произнес:

– Клянусь, что люблю Александра Степановича! Не сойти мне с этого места!

После этого и гость и хозяин снова обменялись поцелуями. Грин несколько успокоился. За дверью похрапывал Иван Алексеевич Бунин. В буфетной комнате играли в карты и лото. Уточкин показывал фокусы. На железнодорожных путях перекликались первые утренние поезда.

С полудня гости Куприна начали расходиться и разъезжаться, к пяти часам вечера остался один Бунин. Хозяин и гость приняли ванну; невысокий, деликатного сложения Иван Алексеевич с нескрываемым восхищением оглядывал плотное, крепко сбитое тело Александра Ивановича, его мышцы атлета и грудь борца.

– Увесистый вы мужчина, – сказал Бунин, помогая другу своему растираться мохнатым полотенцем. – Вас надолго хватит.