Волшебник из Гель-Гью - Борисов Леонид Ильич. Страница 6

Грин остановился, расправил руки в стороны, затем поднял их и вытянулся, подобно пловцу, бросающемуся с вышки. Ленский наблюдал за ним с восхищенным изумлением. Грин закрыл глаза и тянулся, тянулся вверх:

– Не получается. Пока не получается. Но ужо получится. Верю в это крепко. А пока что пусть получается в рассказах и романах.

– Но ведь это неправдоподобно, дорогой Александр Степанович! – воскликнул Ленский. – Такая сцена испортит весь рассказ. Как вы не понимаете этого!

– А я не понимаю, как это может рассказ выиграть, если вы положите героев своих на травку и дадите им десять страниц на болтовню про своих жен и служебные успехи! Не понимаю! Скучно, Владимир Яковлевич! Дьявольски скучно! Бог накажет за такие рассказы!

Он даже ногою топнул.

– Ужо напишу рассказ о том, как… нет, не рассказ, а роман о том, как человек летает. Подобно птице. Без помощи аэропланов. Подскочит и полетит.

– Это будет сказка? – спросил Ленский.

– Зачем? Не сказка, а роман. В нем всё будет поэтично, всё полно романтики. Никаких чахоток и туманов, никаких отрыжек после еды, психологизмов и скуки. Одно лишь солнце, счастье и сумасшедшая радость!

Он взял Ленского под руку и, забыв, что тому нужны творческая помощь и советы, принялся говорить о своих замыслах. Это были сны и выдумки, реальное и вовсе невозможное, поэзия и живопись, это было подлинное искусство, и Ленский, способный увлекаться всем, что носило на себе печать талантливости, забыл о своих трудностях и весь обратился в слух, радуясь тому обстоятельству, что Грин, видимо, намерен провожать его до дому, – он шел и без умолку повествовал о всевозможных капитанах и дочерях лесничих, веселых портных и несчастных миллионерах, о кладах и золотых цепях. Подобной откровенности за ним не водилось, – тем драгоценнее был сегодняшний его припадок писательской доброты и щедрости.

– Я откровенен потому, милейший Владимир Яковлевич, что некому украсть у меня, – не родился тот вор, который стянет мой сюжетик! Вы моих летающих людей не возьмете, верно? А скажите, видели вы когда-нибудь извозчиков в очках? Я тоже не видел. Так это я, между прочим. А вот в этой пивной по вечерам болтается человек, он за трешку жует стекло. Вот это номер! Хоть сейчас в цирк. Когда я был в ссылке, милейший Владимир Яковлевич, ко мне пришел однажды старик. Он попросил у меня двугривенный. Я ему дал. В благодарность он показал фокус. Изорвал в мелкие клочки газету, скомкал эти клочки, превратил их в мяч, сунул себе в рот и проглотил. Это стоило двугривенного. Затем он выпил два стакана воды, выкурил трубку и попросил двадцать копеек. Я дал. Он слазал себе в рот и достал оттуда проглоченный мяч из газеты. Сей предмет был сух. Страшный старик попросил у меня распотрошить этот бумажный мяч. Я исполнил его просьбу, и через полминуты в руках моих был целый, нигде не порванный номер «Задушевного слова» за ноябрь девятьсот седьмого года.

– Вы сегодня в ударе, Александр Степанович! – воскликнул Ленский. – Вы король шуток!

– Никаких шуток и королей! Всё правда истинная, которую так обожают наши толстые журналы. И самое замечательное в том, что в почтовом ящике, напечатанном в этом номере, в числе всяких других ответов я прочел следующий: если вы хотите научиться делать фокусы, не пожалейте рубля и отдайте его Василию Кузьмичу Захарову, он вас научит. А Василий Кузьмич тут, подле меня стоит, я ему уже сорок копеек уплатил, как вы помните: он просит добавить до рубля. Я добавил. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…

Ленский расхохотался. Грин был невозмутимо серьезен. На углу Морской и Гороховой он заявил, что ему нужно зайти в тот дом, на углу которого расположился магазин гнутой мебели Обюссона.

– До свидания, Владимир Яковлевич. Вы не изволили дать мне двугривенного. Следовательно, за вами рубль целиком, каковой прошу выдать до более благоприятных обстоятельств.

Ленский достал кошелек. Грин, приличия ради, отвел взор в сторону, и то, что он увидел, заставило его забыть обо всем на свете.

Под руку с офицером по набережной Мойки шла глухонемая из дома № 12 по Миллионной улице.

Глава четвертая

В том же черном, с белыми пуговицами, глухом платье, в лакированных сапожках на высоком французском каблуке, с ярко-красным зонтиком в руках. Спутник ее, гвардейский офицер, был молод и красив, серебряные шпоры его звенели музыкально. На левую его руку опиралась глухонемая, правой он жестикулировал, улыбаясь столь влюбленно и светло, что невольно улыбнулся Грин и вместе с ним Ленский.

– Хороша! – прошептал Грин и вздохнул шумно и грустно.

– А вы знаете, что этот офицер делает своей рукой? – произнес Ленский. – Он стихи Блока этак читает. «Незнакомку». Вот, вот! Вы обратите внимание на его пальцы!

– А вы в этом что-нибудь смыслите?

– Отлично! Дама, очевидно, глухонемая, Александр Степанович.

– Очевидно, – сказал Грин. – А что?

– Да ничего. Вот вам сюжет для рассказа. В вашем духе.

Глухонемая и офицер медленно удалялись по направлению к Исаакиевской площади. Грин предложил Ленскому вместе следовать позади пары. Ленский отказался, отговорившись тем, что ему некогда, – однако, распростившись с Грином, он перешел Синий мост и быстро зашагал в сторону той же площади. Грин заметил этот нехитрый маневр и в душе своей понял и извинил собрата.

– На край света убежишь, – едва ли не вслух произнес он, следуя за парой на расстоянии двадцати шагов. Офицер последний раз изобразил пальцами какие-то знаки и опустил руку. Женщина пальцами левой руки ответила офицеру, и оба рассмеялись. Они пересекли площадь и вошли во двор Итальянского посольства – второй дом от площади по Морской улице.

Ленский остановился на одном углу. Грин – на другом. Они увидели друг друга, сняли шляпы, раскланялись, и каждый пошел своей дорогой: Грин – по Вознесенскому к себе в Тарасов переулок, Ленский – по Морской к себе на Петербургскую сторону. Ленский ожидал, что Александр Степанович вернется, – ведь он собирался зайти в дом на углу Морской и Гороховой; Грин надеялся на то, что приятель догонит его и они вдвоем посидят в каком-нибудь ресторанчике за полдюжиной пива.

Никто не окликает. Никому нет до тебя дела. Иди один и думай.

Возможно, что Грин опоздал родиться или, что вернее, родился слишком рано. Санкт-Петербург был наводнен равнодушными скорописцами, они умели обрабатывать любую тему, они вставляли пластинки в свои писательские фотоаппараты и равнодушно снимали всё самое скучное на своем пути, не умея это скучное сделать интересным. Их фантазия была мертва. Их музы были с крылышками на затылке, они любили квартиры свои и путешествия по маршруту Приморский вокзал – Сестрорецк. С ними ничего не случалось.

Грин обратил внимание на то, что почти никто из них не имел библиотеки, – так, разве что полочка с книгами да неизменная «Нива» или «Пробуждение». Дурного вкуса мебель, отвратительные люстры – очень похожие на те, что висят в буфетах Царскосельского вокзала; если позовут к себе в гости на обед, то на стол будет поставлен сервиз исключительного безвкусия, – ендовы и братины будут перемешаны со стеклом, купленным в керосиновой лавочке, всевозможные петушки и стопочки ваньки-встаньки… А картины, – господи ты боже мой, что за картины украшают их жилища! Бровар и Клевер, Соломко и Вещилов, окантованные открытки, семейные фотографии в рамках из подкрашенного багета… Аляповатые обои с амурами и розочками. Нет, лучше голые стены и простая, человеческая мебель, приготовленная рукою нехитрого столяра.

На Вознесенском, на углу Офицерской, он остановился, взглянул на кредитку, полученную от Ленского. Три рубля.

– В руках моих трешка, – произнес Грин, – а в душе несметное сокровище. И ключ поручен только мне.

Блоковская строчка возвратила ему душевное равновесие. Он сложил зеленую кредитку вчетверо. Где-нибудь в этом Вознесенском коридоре найдется пивное кружало… «И ключ поручен только мне!..»