Лагерный флаг приспущен - Дьяконов Юрий Александрович. Страница 4

ФАНОСОПУЛО

Рано утром, задолго до подъема, в двери начальника лагеря постучали. Андрей Андреевич, прикрыв полотенцем намыленную, но еще недобритую щеку, выглянул в окно. У двери стоял дежурный по лагерю Леня Дашков.

— Здравствуйте, Андрей Андреевич. Там грек Фаносопуло требует вас. Ругается. У него яблони ободрали…

— Сейчас. Добреюсь и выйду.

Чуть прихрамывая на левую раненую ногу, Андрей Андреевич подошел к воротам лагеря.

— Спиш, начальник! Твой бандит всэ яблок парвал! Всэ парвал!..

— Успокойтесь… Расскажите толком.

— Ноч яблак пакрал. Жюлик твой пианэр! Жюлик! — кричал грек во все горло. — Ихто платит будэт? Ты будэш? Бит нада! Рэзат жюлик нада!

— Не кричи! Весь лагерь разбудишь. Идем в сад!

То ли от строгого тона, то ли от предложения идти в сад, грек поперхнулся на полуслове. Черные провалы зрачков, окруженные налитыми кровью голубоватыми белками, бешено сверкали, перескакивая с предмета на предмет.

— А-а-а! Ишто эта? — с новой силой закричал он, поднимая с земли два яблочных огрызка. — Мой яблак кушал, да?!

— Да что вы орете! У нас же яблоки пионерам чуть не каждый день дают. Вот… кожура красная. Вчера привезли, — возмутился Леня Дашков.

— Скажите, вы видели, кто рвал яблоки?

— Видэл. Все видэл… Нэ дагнал! Рэзат нада! Убежал жюлик… Станови лагэр, начальник! Жюлик искат будэм…

К лагерной трибуне подбежал Сережа Синицын. Вскинул к небу рожок и просигналил «подъем». И тотчас из здания школы, из бывшей церкви, из полотняных палаток стали выскакивать пионеры с полотенцами в руках и строиться поотрядно на зарядку и умывание.

— Строить лагерь я не буду! — сердито отрезал Андрей Андреевич. — Сейчас все пойдут к ручью. Вот и смотрите.

В ворота цепочкой один за другим проходили пионеры и вожатые.

— А-а-а! Вот жюлик! — кинулся грек к худощавому парню, идущему впереди второго отряда.

Парень недоуменно вскинул глаза на свирепое лицо Фаносопуло. Грек схватил его за руку и дернул к себе. Упало на землю полотенце. Жестяная коробочка с зубным порошком, описав дугу, звякнула о гальку дороги.

— Не тронь! Отпусти! — крикнул Дашков и схватил грека за руку.

— Дашков! Отойди, — потребовал начальник и скомандовал пионерам, с изумлением наблюдавшим эту сцену: — К ручью, бегом!

Ребята побежали. Фаносопуло, потирая кисть руки, отошел на безопасное расстояние от медбрата Лени Дашкова и кричал:

— Эта тоже жюлик! Бандит… Его милиция, тюрма садит нада!..

— Андрей Андреевич, да вы знаете, кто это? Это же… Фа-но-со-пу-ло! Он же сам жулик! Спекулянт! Он раньше здесь пекарем был. Муку воровал. Хлеб жителям продавал по 300 рублей за буханку! — не унимался Леня.

— Скажи об этом в сельсовете. Там разберутся…

— И разберемся! Обязательно…

Все обернулись. У ворот, в своей неизменной военной гимнастерке, выгоревшей на солнце, с темными следами споротых петлиц на воротнике, стоял председатель сельсовета Иван Васильевич.

— И разберемся, — повторил он. — Я видел эту безобразную сцену… Мало того, что ты захватил, как кулак, два сада соседей, так ты еще… Недаром говорят люди, что ты ростовщик. Деньги под проценты даешь?

— Ишто говорят?.. Люди говорят за што? Минэ долг платит нэ хочет. Эта правилна? Мы совсэм бэдный. Ишто кушат будэм?

— Ну, какой ты бедный, мы еще проверим. Я сам этим займусь! — Иван Васильевич отвернулся от грека, который как-то сразу полинял, съежился, утратил свой воинственный вид и боком, боком, мелко переступая ногами, добрался до ворот и исчез.

— Андрей Андреевич, кто этот парень? — тихо спросил председатель сельсовета.

— Трудная у него жизнь была. Это Луговой Степан… Остался без родителей. Беспризорничал. Потом в детдоме был. Год назад его усыновил мастер нашего завода, Степан Егорович. Не знаю, что и сказать… Семья у них крепкая. Рабочая. Всяких там фортелей не любят…

— Да-а-а… На парне лица нет. Да и твой Дашков вон тоже дрожит весь, так осерчал… Ничего, парень, — обратился он к Дашкову, — кулачье другого языка не понимает. Горло готовы перервать, волки! Ну ладно, вы, ребятки, идите. Нам поговорить нужно… А вообще-то, Андрей Андреевич, ты присмотрись. Завелась в селе какая-то погань. Шкодит по садам. Мне уже трое жаловались. Нет. Я не утверждаю, что обязательно из твоего лагеря. Но проверить надо. Предупредить.

— Обязательно, Иван Васильевич. На линейке скажу. В отрядах потолкуем. Позора этого не стерпим… А к этому сходить?

— К Фаносопуло?.. Не надо. Сам зайду. Все равно мимо идти. Вот и погляжу: кто кого обокрал. Ну, добро!

— Как же это, Андрей Андреевич? — подошел к начальнику Степан. — Ведь он меня при всех… жуликом, — голос Степана срывался.

— Э-э-э-э, парень! А вот это уже никуда не годится. Что это ты, как кисейная барышня…

— Да ведь в комсомол подал. Что ребята скажут? Они же знают, что я беспризорником был.

— А то и скажут, что этот самый… Фаносопуло хотел тебя оклеветать. Не вешай носа, бывает и хуже. А насчет прошлого, это ты, брат, и думать брось, — он похлопал Степана по плечу и весело скомандовал: — А теперь — марш умываться! Все пионеры — как огурчики. А у тебя одного физиономия кислая. А ну — бегом!

Степан смущенно улыбнулся и сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей побежал к ручью. С ходу перемахнул через толстенное бревно и исчез за кустами.

— Ишь ты, длинноногий. Как сиганул! — глядя ему вслед, сказал Андрей Андреевич. — А пять минут назад еле ноги волочил…

СНАЙПЕР

Спокойный и рассудительный белорус Борис Бородский, или Боб, как все его звали в лагере, очень любил животных. Добрый и мягкий, он ощетинивался, как ежик, если при нем кто-либо бил лошадь, собаку, козу. Зеленые глаза его метали искры. Даже короткие льняные волосы, казалось, становились дыбом. Наклонив вперед свою круглую как шар голову, Борис наступал на хулигана:

— А вот я сейчас на тебе попробую…

И плохо приходилось обидчику, если он вовремя не прекращал издевательств над животным и не ретировался.

В первый же день по приезде в лагерь Боб подобрал у сельского магазина заморенного дрянного щенка. Уши щенка висели тряпками. Шерсть — клочьями. Спина и грудь были покрыты сплошными струпьями. Глаза гноились. Повариха тетя Клава только ахнула, когда Боб на руках, бережно, как ребенка, принес на кухню своего больного.

— Куда ты эту шелудивую дрянь принес? Выбрось за ворота. Ничего я ему не дам…

— Тетя Клава, и не давайте. Дайте ему мою порцию.

И столько мольбы было в Борькиных зеленых глазах, что тетя Клава смягчилась и даже отлила для больного щенка немного разбавленного водой молока.

Боб пометался по лагерю в поисках надежного убежища для своего подопечного. И нашел. За зданием бывшей греческой церкви около каменной ограды сложено из толстых серых плит нечто напоминающее каменный домик с двускатной крышей. В домике — небольшая ниша. Что тут помещалось раньше, никто не знал. Вот эту-то нишу и облюбовал Боб под жилище своего щенка. Устелил ее сухим сеном, покрыл куском белой тряпки и уложил на нее больного.

Ребята тотчас окрестили домик «собачьим санаторием». И часто собирались вокруг. Боб часами мог возиться со своим пациентом. То и дело посылал своих добровольных помощников к медицинскому брату Лене Дашкову за бинтами, ватой, присыпками. Боб промывал щенку глаза. Смазывал какими-то вонючими мазями и даже обматывал бинтами. Щенок глядел на своего доктора печальными глазами. Терпеливо переносил все процедуры. Иногда только, когда было очень больно, тихонько повизгивал.

И вот недели две спустя, не оправдав предсказаний тети Клавы о скорой и неотвратимой смерти, щенок поднялся на ноги.

Боб выпросил у девочек большие ножницы и коротко остриг своего выздоравливающего Снайпера. Стал водить его на прогулки и даже в ущелье «подышать свежим воздухом». Неожиданно Снайпер оказался высоким голенастым щенком с большими лапами и широкой грудью. Исчезли струпья. Черная короткая шерсть отливала синевой. На нем было только две белые отметинки: белая звездочка на груди и белый кончик хвоста.