Одинокое место Америка - Борисова Ирина. Страница 13

— Самое главное — как можно дольше оставаться молодой, — говорит она. — Делать массаж и гимнастику, ходить к косметологу, следить за лицом и быть любимой!

— Когда вы выйдете замуж и заведете детей, у вас не будет для всего этого времени, — отвечаю я.

— Замужество должно быть такое, что будет, — отвечает она. — Зачем выходить замуж, чтобы через пять лет превратиться в старуху?

— Не в старуху, конечно, но сами знаете, какая у нас здесь семейная жизнь. . .

— Я не останусь здесь, — говорит она.

— Там жизнь тоже не малина, — говорю я.

— Я найду такого человека, который обеспечит мне соответствующий уровень, — отвечает она.

Она разведена. Ее бывший муж не смог обеспечить ей соответствующий уровень. Однако она по-прежнему живет за его счет, так как он по-прежнему проводит часть жизни с нею.

Она влюблена в мальчика — студента. Она говорит, что этот мальчик помогает ей держаться. Мне кажется, она понимает это буквально: как будто в детской игре она вместе с другими людьми сидит на вращающемся барабане, и хоть то один, то другой сосед слетает на крутом вираже, она цепляется, карабкается, и все-таки держится.

— Мир принадлежит молодым, не так ли? — спрашивает она.

— Мир никому не принадлежит, — отвечаю я. — Молодые постареют и умрут, а мир останется.

— Зачем тогда жить?

— Делать что-то, оставить что-то за собою, — подумав, отвечаю я.

— Какая в этом польза? — спрашивает она.

— Интересно, — говорю я. — А когда мы станем старыми, что-то останется от нашего прошлого.

— Когда мы станем старыми, будет уже все равно, — уверенно говорит она. — Что такое прошлое? Где оно? Его можно потрогать? Нет? Потому я и говорю, что нет в этом никакой пользы. Только одно важно — как можно дольше оставаться молодой именно сейчас!

Иногда она спрашивает меня с любопытством:

— Вы сами-то не думали о таких вещах во время вашей молодости?

— У меня не было времени, — отвечаю я. — Я рано вышла замуж и всегда занималась тем, что меня увлекало, потом родился мой ребенок, и были его простуды, расписания, школа и уроки музыки и французского. Потом — множество разных бизнесов. Сейчас у меня есть время посмотреться в зеркало только с утра. Я не была в косметическом салоне уже... да я даже не помню сколько.

— Вы думаете, это хорошо?

— Я об этом не думаю, — улыбаюсь я, и она смотрит на меня с сожалением.

Однажды она приходит ко мне очень грустная. Я даю ей письмо, она смотрит на фотографию написавшего ей человека внимательнее, чем обычно и в этот раз не говорит о нем ничего обидного.

— Может быть, этот не так уж и плох? — говорит она наконец.

— Почему он должен быть плох? — удивляюсь я.

— Может, и плох, кто его знает, но сегодня я поняла, что у меня нет больше времени, — говорит она, показывая мне популярную рекламную газету с рубрикой знакомств.

— Посмотрите, — говорит она, — все агентства приглашают женщин до сорока. Сорок — предел. После сорока — ничего нет!

— Вам-то что беспокоиться? — удивляюсь я. — У вас есть еще время. Сколько вам? Тридцать два? Тридцать три?

— Сорок, — безнадежно говорит она, глядя вниз.

— Сколько? — не сразу понимаю я.

— Сорок, — отчаянно повторяет она и бросает на меня быстрый взгляд. В этом взгляде и сожаление, что она призналась, и страх, что это может ей как-то повредить, и, самое главное, другой страх, который она не может выдержать, не разделив хоть с кем-то.

Я смотрю на нее с изумлением: она выглядит такой молодой.

— Вам никогда не дашь сорок, — говорю я.

— Тем не менее, — вздыхает она, и я не знаю, что еще сказать. Я пытаюсь осознать, что она почти моих лет, и чувствую себя очень глупо из-за всех данных ей мною советов.

После ее ухода я не исправляю дату ее рождения в анкете. В конце концов, я никогда не спрашиваю у клиенток паспорт, и могла бы ничего не знать, если бы она сама мне не сказала.

Но мужчины как будто чувствуют что-то, и она не получает больше писем.

Мой друг

Каждый раз, приезжая в Санкт-Петербург, он просил меня быть его переводчиком. Я приходила в одно и то же кафе, встречала его и его новую девушку, мы все садились за стол. Я заказывала традиционный чай с пирожным, пирожное было чаще невкусное, но я, все равно, не успевала есть его, переводя.

Девушки, с которыми он встречался, были красивыми и не очень, они были легкомысленны, серьезны, интеллигентны и вульгарны. Не только слова, но и интонации, которыми он пользовался, говоря с ними, каждый раз были одни и те же. Работа моя была нетрудной: я переводила знакомые слова на русский, смотрела на людей вокруг, слушала пианиста и знала, когда мой друг спросит о планах девушки на будущее, когда кокетливо улыбнется, когда поблагодарит девушку за встречу и пообещает ей позвонить. Вернувшись в Хельсинки, он звонил мне, чтобы поделиться. У него не было друзей, телефонные разговоры со мною заменяли ему личное общение, говоря, он не жалел денег на телефонные счета. Он ставил там перед собою бутылку девяностоградусной финской водки, пил рюмку за рюмкой и говорил. Я же обычно перемещалась по кухне, сгибая шею чуть не к самому плечу, чтобы держать трубку у уха, одновременно готовила ужин, мыла посуду. В конце концов, приготовив ужин, я хотела и никак не могла закончить этот долгий разговор, в то время как моя голодная семья ходила кругами, бросая на меня выразительные взгляды.

В молодости он был пилотом Finnair, он летал по всему миру, он любил новые страны, новых людей, любил приключения. Он знал много женщин. Выпив, он не стеснялся рассказывать мне такие вещи, о которых не говорят приличные люди, я удивлялась, почему я должна все это выслушивать. Но я не могла его остановить, потому что он всегда жаловался, что ему больше не с кем поговорить. Однажды я болела, сидела в кровати с бронхитом, кашляла, держа телефонную трубку, и в паузах между приступами кашля слушала его всхлипывания и страстные признания, как высоко он ценит нашу дружбу.

Когда-то он был женат, но женитьба прошла для него незаметно. Это было время, когда он перестал летать и начал собственный бизнес, время зарабатывания денег, когда он даже ел с телефонной трубкой у уха. Его жена делала домашние дела, смотрела телевизор, ложилась спать, а он продолжал работать. Однажды она погрузила вещи в грузовик и уехала.

Когда, наконец, он смог позволить себе расслабиться, он понял, что снова свободен, а еще он заметил, что в газетах много брачных объявлений женщин из Восточной Европы, ищущих свою судьбу на Западе. К тому времени ему было уже сорок пять, он много пил, выпив, звонил мне и делился мечтой о том, как он женится на ласковой русской женщине, заведет с нею шестерых детей, купит маленький самолет и, выйдя на пенсию, будет развлекать детей полетами.

Он был первым человеком с Запада, которого я узнала лично. Многие вещи звучали по-английски по-другому, чем я бы их восприняла на своем родном языке. Сначала я искренно верила каждому его слову об одиночестве и поиске спутницы жизни. Позже, когда количество девушек, которым я переводила, все увеличивалось, и не было видно конца, я начала казаться себе наивной и глупой. В это время я уже перестала принимать всерьез его пьяные декларации, и хоть я не была достаточно решительна, чтобы совсем прекратить эти разговоры, я раздражалась всякий раз, когда мне приходилось его слушать, потому что считала, что у меня самой более серьезные проблемы, о которых он никогда не спрашивал.

Однажды он рассказал мне о новой девушке из маленького карельского городка, которую он пригласил к себе. Он также рассказал о красивой рок-певице из Эстонии и попросил меня помочь организовать ей визу. Я сказала, что с моей точки зрения, приглашать к себе девушек по очереди нехорошо, поэтому я ничего не буду организовывать. После паузы он заметил, что это не мое дело. Я согласилась, но добавила, что тогда нет причин беспокоить меня, названивая каждый день. Он бросил трубку, я подумала, что теперь, наконец, не буду терять время на его звонки, но через две недели он снова позвонил и смущенно и серьезно сказал, что две недели кажутся ему уже вполне достаточным сроком, и я была рада его слышать, потому что не люблю ни с кем ссориться.