Одинокое место Америка - Борисова Ирина. Страница 20

Но романтика скоро кончается, а в реальной жизни каждый русский, принимающий западного гостя у себя дома, знает, сколько мужества, выносливости и терпения требуется в России обоим. Второй раз Ларри приехал в Питер летом, в июле, в жару, когда асфальт был готов расплавиться, и все, кто мог, спасались от жары на дачах. Мы по-свойски поселили его у моей мамы, которая тоже была на даче, в ее маленькой, запущенной, удаленной от центра, раскаленной от солнца, с грохочущими под окном грузовиками квартире, не успевающей остыть за короткую и жаркую белую ночь.

Багаж у Ларри потерялся в аэропорту, автоматической стиральной машины у моей мамы не было, кондиционера — тоже, чтобы добраться до центра, надо было ждать полчаса под палящим солнцем автобус, а потом давиться в нем еще полчаса до метро. Кроме того, девушка, к которой он приехал, оказалась замужем. Скоро Ларри понял, что жизнь в Петербурге, летом, в жару, без привычных в Америке удобств, без душевного комфорта может быть не только неприятна, но и невыносима. Однажды мы встретились с ним в городе, и он сказал, что больше не может это выдерживать, что поменяет билет и улетит в Америку раньше срока, и в полном молчании и душевном расстройстве мы прошли с ним по жаре через весь Невский, разыскивая офис нужной авиакомпании, но поменять билет не удалось. И тогда я нашла ему квартиру в центре и со стиральной машиной, но едва Ларри туда переехал, там отключили горячую воду, и, прочувствовав сполна под холодным душем все несовершенство жизни в России, Ларри вскоре улетел домой.

Я часто увлекаюсь людьми. Первый человек, в которого я влюбилась еще в детстве, была наша соседка по коммуналке, молодая офицерская жена с тяжелым пучком волос на затылке, всегда в каких-то необыкновенных шляпках и шубках. Я влюбилась в этот пучок, в шляпки, шубы, статуэтки в ее комнате, в ее сервант, весь уставленный какими-то необыкновенными фигурками, в зеленый глаз на приемнике, из которого лилась английская речь — она преподавала в школе английский. Тогда-то у меня и возникло, наверное, желание выучить язык.

Потом в университете я влюблялась в старенького однорукого преподавателя античной литературы, который читал лекции, потрясая мелком в своей единственной руке с такой страстью, что и сам мог запросто сойти если не за главного громовержца, то за какое-нибудь вспомогательное божество.

Когда мой сын был маленький и не выговаривал половину звуков, я влюбилась в его врача-логопеда, полусумасшедшую женщину, одержимую выходом в астрал, рассказывающую то жуткие истории, вроде украденных в поликлинике анализов крови, то странные сны, как Бог с неба бросает горошины, говорит: «Кушайте, будете здоровые!», и как она одну горошину съела.

Все эти люди давно исчезли из моей жизни, и я даже забыла, как звучали их голоса, а наша дружба с Ларри, начавшаяся похожим увлечением, прошедшая потом через споры, ссоры и разные другие испытания, все еще продолжается.

Осенью после того жаркого лета, к нашему большому удивлению, он приехал опять. На вопрос «зачем», он отвечал, что приехал исследовать возможности для экспорта в Америку русских сувениров. При этом всем своим видом он показывал, что со всякого рода романтикой покончено, пришло время настоящих, серьезных дел. Надо сказать, что никогда ранее он бизнесом не занимался, склонности к нему не имел, всю жизнь работал служащим в разных компьютерных фирмах. Но что-то тянуло его в Россию, он и сам признавался, что в Америке он чувствовал себя чужим. Я думаю, это была, во-первых, возможность сострадания — Ларри глубоко волновала тема социальной несправедливости, он с болью смотрел на просящих милостыню нищих, самым жалким он всегда подавал. Его возмущали богатые новые русские, проносящиеся по улицам на своих «Мерседесах». Он часто спрашивал меня, не ненавижу ли я их, и я качала головой, говоря, что мне нет до них дела. Я думаю, во времена русской социалистической революции 1917 года Ларри стоял бы на баррикадах с красным флагом и винтовкой в руке. А, может, у него не хватило бы энтузиазма, потому что он был еще и хорошим лентяем — везде опаздывал и вечно все просыпал. К тому же он был еще и скептиком — если я предлагала ему восхищаться каким-то человеческим поступком или творением, он сразу находил объяснения, принижающее и то, и другое, и, усмехаясь, признавался, что таким старым скептиком он уже и появился на свет.

И все же он и сам был способен на поступки — он мог отдать полузнакомому человеку последние деньги, а потом мог расстраиваться вовсе не из-за потери денег, а оттого, не подумает ли о нем плохо, вследствие его глупого поступка, облагодетельствованный им человек.

Этим человеком была другая женщина, Ольга, с которой я его познакомила в то первое жаркое лето в Питере, чтобы развеять его тоску от потери любимой, а частично и из эгоистических соображений, чтобы сбыть с рук, потому что томление и страдания Ларри в России часто не вписывались в нашу крайне напряженную жизнь. Чувствуя себя виноватой оттого, что наш друг сидит вечерами один в душной маминой квартире, я звала его к нам, он приходил, приносил пиво, мы пили, болтали, он уходил, а я потом сидела полночи со срочными переводами. Когда же Ларри начал проводить вечера с Ольгой, я вздохнула свободнее, потому что смогла работать, не выбиваясь из колеи. Надо сказать, что Ларри противился знакомиться, на мое предложение попробовать, он предлагал мне попробовать поднять стул, и объяснял, что стул можно или поднять, или оставить на месте. И он, конечно, был прав, он знал себя, знал, что будучи шарахающимся от людей молчуном, сближаясь с кем-то, он привязывался по полной, ни одной привязанности не изменял по своей воле, и никогда никому не умел говорить «нет».

Его новая знакомая, Ольга, приехала в Питер из провинции, она снимала комнату, работала, одна воспитывала двенадцатилетнего сына. Она была из того круга, в котором мужчины пьют, иногда пускают в ход кулаки, имеют любовниц, крутят подозрительный бизнес. Ольга без жалости смотрела на нищих, которым так любил подавать Ларри, она говорила, что все они бездельники, не жeлающие работать. Сама Ольга работала много — она была главным бухгалтером в двух фирмах. Она также считала, что человек, много и хорошо работающий, имеет право расслабиться и так же хорошо отдохнуть: она любила простые радости жизни — любила смотреть эротические фильмы, любила выпить с родственниками и подругами, любила поп-музыку, никогда не брала в руки серьезной книги и сразу же выключала радио при одном только звуке политических новостей. Романтические устремления Ларри и его горячая любовь к России были ей непонятны и чужды, она мечтала о надежном муже, о настоящем, своем доме, о крепкой семье, мечтала родить еще одного ребенка. Америку она рассматривала, как символ надежности и нормальной стабильной жизни, в которой, в отличие от России, сбываются мечты.

И что-то не складывалось, не склеивалось в их отношениях. Простые и отчетливые представления Ольги о жизни не вязались со сложными, невыразимыми в словах исканиями Ларри. Он приходил ко мне, жаловался на бессмысленность бытия, на то, что он не находит общего языка с ольгиным жизнерадостным мальчиком-хоккеистом, на то, что он не верит, что люди, в принципе, способны понимать друг друга и существовать совместно, и что если бы был простой и безболезненный способ прекратить всю эту бессмысленную суету, то он бы его выбрал. И я пугалась, мне мерещилось безжизненное тело Ларри, лежащее на дне Фонтанки, я звонила ему вечером, проверяя, все ли в порядке, и, провожая его в очередной раз в Америку, я испытывала противоречивые чувства — с одной стороны, вся наша семья так к нему привязалась, что чего-то без него уже не хватало, с другой — я с облегчением вздыхала, потому что с отсутствием Ларри уменьшался и круг наших проблем.

А проблем, и правда, прибавилось, когда Ларри принял решение затеять в России бизнес. Это свое решение он объяснил тем, что оно оправдывало его систематическое пребывание в России с точки зрения здравого смысла — он мог бы чаще проводить время с Ольгой и ее сыном, без спешки и суеты разбираясь, смогут ли они когда-либо в будущем стать настоящей семьей. Но мне кажется, оно также давало ему возможность быть там, где ему так нравилось, куда рвалась его душа, где люди, по его мнению были добрее и искреннее, и жили жизнью, хоть и трудной, но более естественной и полной событий.