На три сантиметра взрослее - Левинзон Гавриил Александрович. Страница 17

Я прихожу домой. «Почему ты такой бледный?» Я кричу: «Больше в школу не пойду!» Из глаз моих льются скупые мужские слезы.

На следующий день оказывается, что я ее взял в советчики. Не знаю, как вы, а я без советчика не могу: мне нужно быть уверенным. Не подумайте, что я чуть что — бегаю к ней советоваться. Я советуюсь мысленно. Нужно только представить себе, что ты и твой советчик — это одно и то же лицо, — и тогда сразу же решение приходит.

Сколько у меня до Виктории перебывало в советчиках! Одно время даже был фараон Рамзес II — я его взял для интереса: хотелось посмотреть, что из этого получится. Он был неплохим советчиком, только при его правлении я слишком часто дрался. Был у меня в советчиках и философ Фрэнсис Бэкон — после того как я прочел о нем книжку. Хороший был советчик, ничего не скажешь, я здорово при нем поумнел, но вот беда: у меня появилась привычка ходить по улице в глубокой задумчивости, взъерошивать шевелюру и по-идиотски прикладывать палец ко лбу. Пришлось его заменить Жаном Габеном из фильма «Сильные мира сего». Никто у меня до Виктории долго в советчиках не задерживался: один слишком стар оказывался, другой — слишком серьезен, третьих я отвергал за некрасивость или еще за какой-нибудь изъян, четвертых трудно было себе вообразить, поэтому они не могли давать советов; многим я дал отставку из-за профессиональной непригодности; помню, при одном таком, профессионально непригодном, я начал говорить так: «Прекратите эти безобразия!» Кошмар! А на первый взгляд он был таким хорошим советчиком. В общем, я взял в советчики Викторию и ни разу об этом не пожалел, хоть иногда я до того забываюсь, что начинаю держать руки, как она. Мама уже заметила: «Как ты держишь руки? Ты что — певица?» Но эти маленькие неудобства не стоит принимать всерьез. Советоваться с ней приятно. Она дает дельные советы. Чего ж еще? Правда, однажды я замечаю, что это опасный советчик.

Это связано с моим названым.

— Юра, что делает Феликс?

— Я его не видел со вчерашнего дня, — отвечаю я. — Наверно, лежит на диване.

Она останавливается в коридоре у окна, и мы продолжаем разговор о моем названом. Вчера она была в белой блузке, а сегодня — в кремовой, это само собой замечается.

— Мне Анатолий Трофимович рассказывал о вчерашнем. Это очень неприятно.

Еще бы… Я бы на месте моего названого после того, что случилось, вообще бы в школе не появился: при всем классе, при всех мальчиках и девочках он на физкультуре отпраздновал труса — не прыгнул в воду с трехметровой вышки. Ну, если б он еще сказал: «Боюсь, не буду», — это б еще не так страшно. Но он же невероятное выкинул. Поднялся на вышку в своих гигиенических плавках, в которых еще замороженный человек учился плавать, и ломался там, наверху, пока ребята по одному прыгали. Он подходил к краю, потом отбегал, подпрыгивал по-клоунски — чего он только не выделывал! Все думали, что он дурачится. Да он и сам все так представлял. Но когда все прыгнули, мой названый начал спускаться… Спускался он, жалкий человек, с ужимками — он все еще надеялся это шуткой представить. Только никто уже не смеялся, некоторые девочки отвернулись.

Мой названый даже не подошел к нам, не стал в строй, и физрук ему ничего не сказал. Мы вернулись в школу, а он приковылял домой и, конечно, залег на диване. Когда мой названый в отчаянии, он первым делом ложится на диван. Как-то он пролежал на диване больше суток.

— Как ты к нему относишься? — спрашивает Виктория.

— Вообще-то неважно.

— Заметно, — говорит Виктория. — Помоги ему. Такое может на всю жизнь пришибить.

— Он добрый, — говорю я. У меня, оказывается, и для моего названого находится похвала. Я сам не понимаю, чего вдруг мне вздумалось его нахваливать. Виктория пристально смотрит на меня, я вижу, она тоже старается понять это.

— Ну да, — говорит она, что-то решив. — Теперь ты должен ему помочь… Ему нужда победа. Хоть какая-нибудь. Ну, придумай же!

— Я его заставлю прыгнуть с вышки.

— Смотри не утопи. Позвони мне потом.

После уроков я иду к моему названому.

— Почему тебя нет, когда твоему брату плохо? — встречает меня Нюся.

Мой названый лежит на диване — спиной к человеку, который пришел ему помочь.

— Нюся, оставь нас одних, — говорю я.

Нюся уходит, но мой названый еще долго не соглашается повернуться ко мне лицом. Наконец он поворачивается: я вижу потеки от слез, под глазом прилипло перо. Но не будем улыбаться.

— Феликс, — говорю я. — Это неприятно, но поправимо.

Он начинает плакать.

— Юра, — говорит он, — я трус. Зачем мне жить? Я хотел повеситься, но не могу…

Тут я замечаю, что у него в руке веревка.

— Давай сюда веревку, — говорю я. — Все равно ты не повесишься. Давай сюда! Ты что, не понимаешь, какая это комедия?

Я забираю веревку и начинаю трепать моего названого за плечо. Сами собой выговариваются дурацкие словечки: «Ничего… это чепуха… мы с тобой это исправим!» Но моего названого нельзя жалеть: он сразу же переключается на свою двойку по геометрии.

— Юра, — хнычет он. — Юра, ты мой единственный друг. Ответь, как мне жить?! Все меня двойкой попрекают. Все попрекают! А никто не поинтересовался, почему у меня эта двойка!

— Брось сочинять, — говорю я. — Ты брось это! Все интересовались.

Как это ему пришло в голову, что мы друзья? По-моему, он чересчур серьезно воспринимает наши отношения.

Я вожусь с ним. Откуда берется терпение? Я объясняю ему, как решать задачи по геометрии, заставляю его сделать все уроки на завтра. И я догадываюсь, о чем Нюся с замороженным человеком говорят в другой комнате: «Юра к нему относится по-братски». Брр!

Я спрашиваю:

— Почему ты решил, что мы друзья?

Он удивляется:

— Юра, так я же больше ни с кем не бываю. Да ты же мне больше, чем друг: ты мой названый брат. Только к тебе я могу прийти со своим горем.

Он и правда приходил ко мне со своим горем — со своим жалким дневником, какие только у двоечников бывают, и со своими жалкими тетрадками, в которых от восемнадцати листов половина осталась. Он приходил, и я решал с ним задачи, его единственный друг: «Ну и тупарь же ты, братец! Это же проще пареной репы».

В тот же вечер, довольно холодный и ветреный, я привожу моего названого в бассейн. Здесь ни души.

— Раздевайся, — говорю я, — будет тебе хоть какая-нибудь победа.

— Юра, холодно.

— Не так уж холодно, — отвечаю я. — Люди в тридцатиградусный мороз сигают в воду.

— А ты?

Он здорово меня злит. Но я сдерживаюсь. Я тоже начинаю раздеваться.

— Кому нужна победа, мне или тебе? — спрашиваю я. — Ну, идем, я первым прыгну.

Мы поднимаемся на трехметровую вышку. Я смотрю вниз: три метра — это уже высота, потом я смотрю вверх: выше всего солнце, чуть пониже — восьмиметровая вышка, а еще чуть пониже — пятиметровая. С пятиметровки я раза три прыгал, в последний раз ушибся об воду — и больше меня не тянет оттуда прыгать. Я начинаю подниматься на пятиметровку.

— А ты отсюда будешь, — говорю я. Я стою на пятиметровке. Прыгун я никудышный: умею только солдатиком и спадом. — Это тебе не с трех метров, — говорю я. Потом возвращаюсь к лесенке и начинаю подниматься на восьмиметровку. Что меня туда тащит? Может, хочется удивить моего названого? Нет, тут все дело в советчике: она, видите ли, прикинула, что моя восьмиметровая победа будет равняться трехметровой победе моего названого. Теперь вместе со мной стоит на вышке и глаз с меня не спускает: «Прыгай!»

— Для кого это я делаю? — кричу я сверху. Я сейчас злой. Никто, кроме меня, не понимает, что такое восемь метров. Сейчас-то я на высоте! Еще на какой! И зачем мне вот тут, в бассейне, понадобилась справедливость? Ведь мог же я сделать вид, что она к этому делу не имеет отношения. Стоял бы внизу и подбадривал моего названого. Ну и советчик мне попался!

Я лечу. Этот полет продолжается с час, а то и дольше. Я вижу крышу нашей школы, школьный двор, вон два пацанчика бегут, один спотыкается и падает. Сколько еще лететь? Только бы войти в воду вертикально. Я здорово ушибся. Всплываю я тоже очень долго, ложусь на спину; мне кажется, что, если лежать неподвижно, боль внизу живота пройдет. В это время сигает мой названый. Я не смотрю, как он добирается до бортика. А надо бы: это такой пловец, что за ним нужен глаз.