Дон Карлос. Том 2 - Борн Георг Фюльборн. Страница 66

Никто не мог рассчитывать на жалость! Женщин, детей, стариков — всех убивали. И поскольку подобные злодейства дон Карлос, этот честолюбивый претендент на корону и богатства Испании, считал вполне естественными, вся Европа вынесла ему свой приговор! Виралет, министр иностранных дел при доне Карлосе, не постыдился послать европейским державам письменное объяснение, в котором вздумал доказывать, что правление Серрано есть правление противозаконное и что злодейства, приписываемые карлистам, совершаются республиканцами. Военный министр дона Карлоса, Игнасио Пиана, тоже поставил свое имя под этой бумагой.

Только безнравственные соратники дона Карлоса, надеявшиеся на богатую награду после въезда его в Мадрид, могли решиться публично говорить подобные вещи! Но история вынесет свой приговор им и их повелителю, как уже давно и повсюду вынесло его общественное мнение. Удивительно только, как дон Карлос и его орды, проклятые всеми, так долго продолжали творить свои бесчинства!

Войска правительства под командованием Мануэля Павиа де Албукерке, Жиля-и-Германоса и других полководцев соединились под единым командованием Конхо. Теперь старый, опытный маршал располагал огромными силами, которые в состоянии были дать большое сражение дерзким карлистам. Пример, геройская слава и решительность Конхо вызывали в республиканцах то воодушевление и мужество, которые так необходимы для достижения настоящего успеха. Все любили и почитали поседевшего в битвах полководца, которого заслуженно называли отцом солдат. Его имя вдохновляло войска. Громкое «ура» и горящие мужеством лица приветствовали везде его появление. Там, где он со шпагой в руке вел своих солдат, там не могло быть поражения. Ведь вся жизнь его была непрерывной цепью блестящих военных подвигов!

И этот герой вел войско против карлистов! Он зажег солдат простой, энергичной речью, он назвал святой обязанность защитить Испанию от злодея, освободить их прекрасную родину.

Солдаты громко вторили ему: «Идем победить или умереть за нашу прекрасную родину!» — и смотрели на седого полководца как на бога войны, несущего им победу.

Офицеры тоже были полны уверенности в успехе.

Вся армия была в самом радужном настроении.

Мануэль вернулся из Пуисерды, куда, как увидим дальше, его привело радостное событие, чтобы во главе своих отрядов принять участие в предстоящей битве. Его напутствовали горячими благословениями, пожеланиями и молитвами графиня Инес и ее домашние.

Жиль-и-Германос, маркиз Горацио де лас Исагас со своим верным Алео и Тобаль Царцароза тоже присоединились к армии Конхо.

Наступил вечер перед битвой при Эстелье. Большая часть войск правительства подошла к неприятельским позициям и растянулась вдоль них. Обширные поля, на которых завтра прольется кровь и раздастся гром пушек, теперь погрузились в мертвое молчание и мрак.

Вечер перед битвой несет в себе что-то торжественное! Каждый углубляется в себя, мысленно прощается с дорогими и близкими и совершает молитву. Каждый знает, что завтра жизнь его может кончиться, потому что завтра такой день, когда смерть собирает обильную жатву.

Кругом все было тихо. Солдаты спали одетые, положив оружие рядом с собой, возле кавалеристов стояли оседланные лошади, артиллеристы лежали около. стоявших на лафетах орудий. Везде были расставлены караулы и форпосты; все были утомлены и отдыхали, набираясь сил перед завтрашним днем.

Несколько поодаль от спавших солдат на пнях сидели три офицера, вполголоса разговаривая между собой. Папиросы их беспрестанно вспыхивали в ночном мраке, а на траве лежали жестяные фляжки с вином.

Двух офицеров мы знаем, это были Жиль-и-Германос, несколько более серьезный, чем обычно, и молодой маркиз Горацио де лас Исагас. Третий же, еще не старый мужчина с серьезным спокойным лицом, был в немецком мундире, на груди у него висел железный крест первой степени, знак отличия за участие в войне 1870— 1871 гг.

Он рассказывал офицерам, что Конхо разрешил ему идти вместе с войсками, что он должен все видеть своими глазами, ибо намерен посылать сообщения о событиях в немецкие газеты.

Жилю и Горацио, видимо, понравилась открытая, располагающая внешность немца.

— Если позволите, — обратился он к Жилю, — я останусь некоторое время с вами, не принимая участия в действиях, а только в качестве наблюдателя и буду пересылать сведения на свою родину, которая с самым живым интересом относится к событиям.

— Вы под моей защитой, капитан Шмидт, —отвечал Жиль, — и если наш маршал позволил вам видеть и слышать, что здесь происходит, то вы, конечно, можете оставаться, где вам угодно.

— Скажите, капитан, — спросил Горацио, — чью сторону принимает немецкая нация — нашу или кар-листов?

— Можно ли спрашивать, сеньор маркиз! — вскричал Шмидт. — В моем отечестве с участием относятся к республиканским войскам и желают им от души успеха, тогда как бесчинства карлистов вызывают у нас только отвращение и презрение.

— Еще вопрос, капитан, — сказал Горацио, — орден, который я вижу у вас, я слышал, дается за храбрость, когда вы его получили?

— В декабре 1870 года я командовал артиллерией в Амиенской цитадели, — начал Шмидт 4, — мне поручено было наблюдать за населением города и не допускать мятежа, пока армия была отвлечена битвой. Я оставался один в цитадели, гарнизон вынужден был оставить город. Между тем я начал замечать, что в городе что-то готовится. Тогда я распространил заявление, что об-, стреляю город, если замечу малейшее волнение среди жителей. Это подействовало.

— Черт возьми! У вас был отчаянный пост, — заметил Жиль.

— Все успокоилось, — продолжал Шмидт. — Я воспользовался затишьем, чтобы составить как можно скорее осадный парк из отнятых у французов орудий и взять тем временем маленькую французскую крепость Перон, мне очень этого хотелось. Она несколько раз за время битвы очень неприятно напоминала о себе. Я был тогда еще только фельдфебелем. И, спросив разрешения идти со своим осадным парком на Перон, я был послан с небольшим числом солдат обстрелять крепость. После семидневной осады крепость сдалась. Тогда меня произвели в капитаны и дали вот этот знак отличия.

— Вы заслужили его! — воскликнул Горацио. — Как бы я хотел, чтобы и мне пришлось участвовать в тех битвах, делать то же, что и вы, пусть даже за это пришлось бы заплатить жизнью!

— Не знаю, почему, но у меня как-то тяжело на душе сегодня, — заметил Жиль, пуская кольцами дым. — Это совсем на меня непохоже.

— А мне, чем ближе подходит решительная минута, тем становится легче, — отвечал Горацио.

— Мне кажется, мой друг, у вас есть на это какая-то особенная, тайная причина, — сказал Жиль. — Конечно, это не мое дело, я только говорю, что думаю. Но вы не считайте, что мне тяжело от страха за свою жизнь, нет, мне терять не много придется, меня гнетет предчувствие тяжелых потерь для Испании. Впрочем, все это вздор! Чокнемся за победу, маркиз, и вы тоже, капитан Шмидт, раз вы и ваш народ желаете нам успеха!

Все трое чокнулись и опустошили стаканы. В эту минуту к ним подошел метис Алео, верный слуга Горацио, которому очень шел военный мундир.

— Что тебе? — спросил маркиз.

Алео наклонился к нему.

— Сеньор, — шепнул он, — какой-то человек непременно хочет говорить с вами.

— Со мной? Кто же это?

— Капрал, сеньор!

— Ты его знаешь?

— Да, но…

— Говори же?!

— Я не смею, сеньор. Вы тогда, пожалуй, не станете его слушать.

Капитан Шмидт продолжал свой разговор с Жилем. Горацио встал.

— Да говори же, кто такой? — нетерпеливо вскричал он.

— Капрал линейного полка Христобаль Царцароза! Маркиз слегка вздрогнул.

— Это меня… — прошептал он, — но нет… как же он… Где капрал? — громко обратился Горацио к Алео.

— Вон там, сеньор!

Горацио приблизился к высокому, широкоплечему капралу, стараясь разглядеть его лицо. Теплая летняя ночь была достаточно светла для этого.