Избранные произведения для детей - Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович. Страница 57

II

Лука Иваныч больше ничего не говорил. Он слишком устал и продрог, чтобы спорить с ямщиком. Пусть его делает что хочет… Евстрат побрел но снегу на правый берег, где гребнем каменным врезался в реку крутой мыс. Начинало темнеть. Погода все крепчала. По реке тянул холодный ветер, как по коридору. Откуда-то издали донесся голос Евстрата: «А-у!..» Было уже совсем темно, когда он вернулся.

— Насилу нашел, — объяснил он, едва переводя дух. — Во какую сухарину [36] обыскал… Настоящая еловая. На всю ночь хватит, и от нас еще останется.

Лука Иваныч ничего не ответил. Евстрат взял лошадь под уздцы и повел к берегу, шагая по колено в снегу. Несколько раз лошадь останавливалась, и Евстрат помогал ей тащить сани.

— Ну! Ну! богова скотинка!.. Не бойся…

У самого берега лошадь остановилась. Она окончательно обессилела и стояла понурив голову.

— Ведь всего-то осталось сажень пятьдесят, — думал Евстрат вслух. — Ну, Лука Иваныч, вылезай… Дальше-то уже, видно, на своих на двоих пойдем. Эх, грех-то какой вышел… Так ты того, Лука Иваныч, значит, выходи…

— А как же, например, почта? — говорил Лука Иваныч, с трудом вылезая из саней.

— Не беспокойся, Лука Иваныч, рукой подать… Вот тут и есть. Вон сухарина-то стоит… А твою пошту я на спине переволоку…

Дорожная истома, холод и безнадежность вообще привели Луку Иваныча в такое состояние, что он отдался беспрекословно в полное распоряжение Евстрата. Все равно, хоть в медвежью берлогу веди… Подъем в гору Луке Иванычу показался вечностью, пока Евстрат не остановился под «завесистой» елью.

— Вот какое логово устроим, — говорил он, точно попал домой. — Из пушки нас не вышибешь…

По каким-то никому не ведомым законам снег никогда не заносит корней деревьев. Евстрат усадил Луку Иваныча к самому дереву и в несколько минут развел костер из сухой хвои. Это был настоящий лесной человек, никогда не бывавший в городе, и в лесу он был, как у себя дома. Один вид огня произвел на Луку Иваныча оживляющее впечатление. Есть тепло, значит, можно еще жить…

— Ты тут сиди, а я сейчас пошту переволоку, — объяснял Евстрат. — Наше дело привышное… В лесу родились, в лесу и помрем… Местечко-то хорошее, за ветром, — значит, в тепле будем.

Обессилевший вконец Лука Иваныч мог только удивляться выносливости Евстрата, который по мешку перетаскал всю почту под елку, а потом распряг и привел к огню лошадь.

— Тоже вот продрогла богова скотинка, — ласково говорил Евстрат, смахивая с лошади снег. — Пусть погреется малым делом… А я сейчас, Лука Иваныч, сухарину разрублю для нодьи.

— Хорошо, хорошо…

— А ты того, костер-то подкармливай, штобы не потух.

Скоро в лесу раздались звонкие удары топора, рубившего твердое, сухое дерево. Луке Иванычу сделалось даже немного совестно, что он сидит у огня барином, а Евстрат работает со всего плеча. Потом послышался треск рухнувшего на землю дерева. А через полчаса к костру Евстрат притащил два обрубка сухарины — один аршина четыре длиной, а другой немного короче. Он так согрелся за работой, что от него валил пар. Лука Иваныч еще в первый раз видел, как устраивают нодью, а Евстрат удивлялся, что существуют на белом свете такие люди, которые не знают такой простой вещи.

— Не замерзать же в лесу, Лука Иваныч… Костер-то пыхнул, — и нет его, а нодья погорит до самого утра, и тепло от нее, как от хорошей печи. Прежде-то ясачил, [37] за Печерой, когда помоложе был. Ну, из дому уходили по первопутку месяца на два… Разный харч… [38] везешь с собой в нарте [39] Тяжеленько доставалось, особливо когда со студеного моря закрутит сиверко. Спать-то приходилось все время в снегу, ну, только и спасались, что нодьей. Мать родная она для нас… И по осеням около нодьи ночевали тоже. Ночи в горах студеные, сам-то весь промокнешь на дожде, а спать приходилось на сырой земле… Ох, всячины напринимался, когда ясачил.

Евстрат потушил костер и на его месте положил обрубок покороче, укрепив его по краям четырьмя кольями.

— Ну, а теперь уж ты мне помоги, Лука Иваныч, — говорил он, поднимая за конец второй обрубок. — Мы его сверху навалим…

Отогревшийся Лука Иваныч с удовольствием принялся помогать. Когда второй обрубок был положен, Евстрат объяснил:

— Ежели плотно их положить, бревешки, друг к другу, так не будут гореть… Нужно забить между ними клинушки так, чтобы руку можно было просунуть. А в паз-то моху набьем да головешку от костра сунем, да угольков подсыплем.

Нодья затлелась. Евстрат, припав на колени, долго раздувал огонь.

— Тоже ей не полагается настоящим огнем горсть, — объяснял он. — Пусть потихоньку тлеет… Ежели положить сосновые или березовые бревешки, так никакого толку не будет: сразу вспыхнут и сгорят. Тоже и пихта не годится… А вот сухая елка самое разлюбезное дело. Ну, теперь готова вся музыка. До утра протлеет.

Устроив нодью, Евстрат принялся готовить «перину», то есть надрал из-под снега мху и обсыпал его мягкими пихтовыми ветками.

— Прямо на зеленом пуху будем спать, Лука Иваныч. Мы из снегу стенки сделаем, чтобы не поддувало с боков. От снегу тоже тепло идет, ежели за ветром. Мы-то к этому делу привычные люди…

Луке Иванычу сделалось окончательно совестно, когда он растянулся на устроенной Евстратом «перине». Действительно, было и тепло и сухо, и даже уютно. От нодьи тянуло ровным теплом, так что даже было жарко лежать. Евстрат устроил себе такую же перину по другую сторону нодьи.

— А теперь животную обрядим, чтобы не дрогла на морозе, — думал вслух Евстрат.

Он наломал мягких пихтовых веток, сплел из них что-то вроде коврика и накрыл ими дрожавшую от холода лошадь, а потом сходил к оставленным саням и принес небольшую охапку сена.

— Это животной будет заместо чаю… — шутил Евстрат, устанавливая лошадь так, чтобы и на нее тянуло от нодьи теплом.

Когда было все устроено, Евстрат присел около нодьи на корточки, раскурил деревянную трубочку и проговорил:

— Ну, Лука Иваныч, поздравляю с новосельем… Вот только одна ошибочка вышла у нас с тобой… да. Закусить бы нам с тобой теперь в самый раз, а закусить-то и нечего.

— Забыл взять хлеба?

Евстрат повернул свое загорелое лицо, обросшее, точно болотным мхом, жиденькой бороденкой песочного цвета, и ответил с какой-то больной улыбкой:

— А нету его, хлебушка-то!

— Как нету? — удивился Лука Иваныч.

— А так: нету — и шабаш. Голодуха у нас прошла по всему чердынскому краю… Земля студеная, неродимая… Едва-едва сенцом сколотились для скотинки, да и то в обрез. А уж сами-то кое-как…

— И у меня тоже нет с собой ничего, — признался Лука Иваныч. — Эх, и жизнь только наша почтовая, настоящая каторжная… Хуже ее и не найти, Евстрат. Летом на солнце жаришься, зимой на холоде мерзнешь, осенью дождем тебя мочит, ветром продувает… А в распутицу весной всю душу вымотает по гатям да болотам. В прошлом году у нас один почтальон так-то весной утонул на одной переправе через реку. И речонка-то не велика, а тут весной вот как разыгралась.

Разговорившись о своей почтовой службе, Лука Иваныч почувствовал себя самым несчастным человеком в свете. Да, добрые люди сидят теперь в тепле да ждут праздника, а вот он должен корчиться около нодьи. И ничего не поделаешь: почта не ждет…

— У тебя в городе-то жена есть, Лука Иваныч?

— Есть жена…

— И детками господь наградил?

— Есть и детки… Старшей девчонке уже восьмой год пошел, а Ваньке четыре года исполнилось. У них сегодня елка. Жена-то моя швеей жила у господ и выучилась разным господским порядкам. Одним словом, баловство…

Евстрат не слыхал никогда, как устраивается господским детям рождественская елка, и Лука Иваныч объяснил ему.

— Так, так… — соглашался Евстрат. — Экое житье, подумаешь, вашим городским ребятам… У наших, вон, и хлебушка нет для праздника. Моя старуха испечет ковригу хлеба, так и разделить ее не знает как. Ну, ребятам в первую голову нарежет, а, глядишь, самой-то ничего и не осталось… Вот тебе и весь праздник.