Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести - Ефетов Марк Симович. Страница 17

Шмельков нагнулся к нему, обнял:

— Ну, сыночек, не горюй.

А Кузя не плачет — ни-ни — и отвечает, как большой:

— Чего горевать? Беляков побьёшь и опять вернёшься?

— Вернусь.

— И на катере меня покатаешь?

— Покатаю.

— И на карусели?

— И на карусели.

Ой, чувствую я, что всё Кузя понимает, а виду не подаёт, отца жалеет. Приподнимается парень, обнимает отца, целует:

— Ну, батя, будь здоров!

— Будь здоров, сынок!

Лучше бы мне и не вспоминать это. Мама ещё тогда спросила Шмелькова:

— Куда же вы? Слышите — за углом стрельба? Белые в город вошли.

А Шмельков:

— Не вошли ещё. Это наши отходят. Склад вывозить буду. Спрячем продукты. Скоро вернёмся — детей кормить надо будет… Ну, Кузя, дай-ка ещё разок поцелуемся…

И убежал.

А Муська осколки стекла с пола подметала. Шлёпанцы мамины надела и, как была в рубашке, так и пыль вытирала, — уборку устроила. Ночью. Смешно. Нашла время. Кузя отвернулся к стене, голова в подушке. Молчит…

Он потом, мальчонка этот, с нами жил три недели, пока наши не вернулись. А беляков всех в море сбросили. Убегали на пароходах, на лодках, на яхтах, на катерах.

Их и вспоминать неохота. Шмельков не вернулся. Нам рассказывали, что вывезти склад не успел и там же у склада, чтобы белякам в руки не даться, подорвал себя гранатой.

А Кузю у нас забрали в севастопольский детдом «Коммунар». Теперь Кузьма Шмельков на фронте служит. Контр-адмирал. Военными кораблями командует. А есть на Черноморском флоте, только на торговом флоте, красивый такой пароход — «Матрос Шмельков». Это в память Кузиного отца. Мой отец на этом самом «Матросе Шмелькове» один год плавал третьим помощником. Я бывал на «Шмелькове». Там в кают-компании портрет матроса Шмелькова висит. В бескозырке, бушлате и тельняшке треугольником на груди. Как живой!

ОТ ЖЕНИ ПАХНЕТ ЛЕНЬЮ

Мой отец плавал на дубке. Так назывались в нашей местности маленькие парусники, в которых возили арбузы и виноград, сахар и дрова — груз недорогой и не издалека.

Отец был небольшого роста, но зато очень уж широкоплеч. У него были большие руки, а брови топорщились на переносице, как два драчливых петуха.

Синие глаза под ними были добрыми, и сердце у него было доброе, открытое. Отец получал не ахти какую зарплату, но редко когда приносил домой получку целиком. Он отдавал матери деньги и говорил обычно:

— В следующую получку все принесу.

Мать сердилась:

— Ты не оправдывайся. Раз отдал — значит, им больше нужно.

Мать не спрашивала, кому отец отдал деньги: в те годы голодали многие.

Мой отец был не такой, как все. Вы подумаете, что я так говорю потому, что это мой отец. Совсем не потому. Я знаю, что другие отцы ругали своих детей за какие-то там траты: «Учебник купил. А у товарища взять не мог?» Или: «Почему на завтрак так много потратил? Швыряешь деньгами».

Мой отец не давал мне деньги просто так, а только на то, на что действительно нужно было. Но при этом он требовал, чтобы я не скупердяйничал, а потратил — на учебник или на обед — всё, что получил. Он говорил: «Сэкономишь гвозди — потеряешь подкову». Так оно бывает у скупого хозяина лошади, и так же оно бывает и в жизни. Сколько раз в жизни я убеждался, что отец прав! Прав в том, что нет у него этой глупой скупости, при которой люди сами себя обкрадывают. И мама это понимала и соглашалась с отцом, когда он говорил: «Что даёшь — получаешь обратно; что не даёшь — теряешь навсегда».

Я не припомню, чтобы мать и отец когда-нибудь ссорились. Отец любил людей и, если слышал про кого-нибудь плохое, говорил:

— Цветы разные бывают. Не всем же быть розой. И у той есть шипы.

Только Женю Ежина он не любил и говорил, что от него дурно попахивает. Помню, услышав это, я удивился:

— Чем попахивает? Женька всегда такой чисто вымытый. Он и в порту не бывает. От него ничем не пахнет, даже рыбой или там смолой не пахнет.

— Нет, — сказал отец, — от него попахивает ленью.

И эти слова отца, как всё почти, что он мне говорил и советовал, я вспоминал потом, убеждаясь в правоте его слов. Да, так оно и бывало — скажет отец, и подумаешь: «Вечно поучает. А это совсем не так». Но потом на поверку выходит: так.

О Жене Ежине я никогда не думал как о лентяе. Все мы — и я в том числе — старались кто как мог поскорее отделаться от уроков и поскорее во двор, на улицу, в порт. Все мы мечтали быть моряками, носить тельняшку, поворачивать штурвал, драить палубу, вертеть якорную лебёдку, шуровать топку, где кочегары стоят полуголые, блестящие от пота, точно лакированные.

Тяжело?

Нет, какие могут быть трудности на корабле! Чем тяжелее, тем интереснее. Представьте себе: шторм в девять баллов, дождь как из бочки, а ты стоишь в длинном клеёнчатом плаще с капюшоном:

— Право руля!

И вахтенный матрос повторяет:

— Есть право руля!

Я мечтал о работе на корабле, о любой работе — самой тяжёлой, пусть самой грязной.

Да что говорить: когда рыбаки тянули сети, мы, мальчишки, всегда бывали тут как тут. Мы вертели тяжёлый ворот так, что рубашка прилипала к спине. А у меня рубашкой была моряцкая тельняшка.

Больше всего я любил вертеть ворот в паре с Виктором. Знаете, с ним этот ворот вертелся как-то ловчее. Может быть, Виктор сильнее налегал на ручку, а на меня не очень-то надеялся. Кто знает! Потом мы с ним выбирали из сети живую рыбу, бросали её в корзину, наполняя огромные корзины трепещущим серебром. Руки в чешуе по самое плечо, спина ноет, на губах солоно от пота, а хорошо. Ой как хорошо! Прав, прав отец, который всегда говорил: «В безделье и золото тускло, а в работе и железо блестит». Это ведь можно было сказать и о Викторе. Мне рассказывали моряки, которые плавали с ним на одном корабле: Витя в свою вахту выходил всегда первым, а спускался в кубрик последним. Он не ходил по Приморскому бульвару, размахивая по-матросски руками, но никто в нашем порту не мог взобраться на мачту так ловко, как Виктор. А знаете, как определял он скорость течения: сплюнет за борт и скажет: «Шесть миль в час». Можете проверить — точно! На четверть мили не ошибся. И говорил он только то, что действительно думал, — ни больше ни меньше. Скажете — пустое? А многие ли так делают? Вот хотя бы Женька.

Спустя несколько дней после того, как мой отец сказал о нём, что от Жени попахивает ленью, я слышал, как он хвастал на перемене перед первоклассниками:

— Мой папа морской капитан.

Кто-то из нашего класса крикнул:

— Женька, что ты выдумал?

— А я, — сказал Женя, — очень люблю сидеть в каюте и поедать конфеты.

И снова я подумал, что прав был мой отец, говоря, когда я возмущался Жениным хвастовством и бездельем: «Не жди от яблони апельсинов».

Да, Женя Ежин ни разу не был с нами, когда мы помогали рыбакам или матросам. Женя и не знал никакой морской работы или рыбачества. Он даже плавать не умел. И его мечтой было сидеть в каюте и поедать конфеты.

Это, должно быть, такие, как он, придумали поговорку: «Где бы ни работать, лишь бы не работать. А если и работать, то не прикладая рук».