И вдруг раздался звонок - Халаши Мария. Страница 6

— Куда мы дойдем, заинька? В зоопарк, кататься на пароходике или ко мне?

— К тебе! — ликовала счастливая Габи.

Потому что у тети Вильмы было очень интересно. Габи обожала квартиру тети Вильмы. Она жила в большом доме, в одной-единственной комнате, но такой огромной, что в ней поместилась бы их трехкомнатная квартира со всей обстановкой. В комнате стояла старая громоздкая мебель, блестящие, полированные, темные шкафы с многочисленными дверцами и ящиками. И тетя Вильма разрешала Габи забираться с ногами на стулья, чтобы дотянуться до ящиков и дверец. Она ничего не говорила даже тогда, когда Габи высыпала на пол содержимое многочисленных ящиков. Но самым интересным в комнате был сундук, крышку которого Габи одна даже поднять не могла, и ей всегда помогала тетя Вильма. Сундук стоял под окном, в нем лежали такие платья, туфли и шляпы, которые тетя Вильма давно не носила. Зачем она их хранила? Неизвестно! Но как бы то ни было, тетя Вильма хорошо делала, что не выбрасывала их, потому что Габи могла часами возиться со старой одеждой. Она надевала на себя платья, которые были ей до полу, обматывалась поясами и шарфами, пыталась справиться с пряжками и застежками, примеряла шляпы с широкими полями, которые можно было выгибать и выворачивать по своему усмотрению, и, с трудом сохраняя равновесие, расхаживала по большой комнате в туфлях на высоченных каблуках.

Самое большое удовольствие она получала от туфель. Возможно, в этих туфлях она была ростом с маму. Точно этого, конечно, нельзя сказать, ведь мамы с ними не было.

Когда Габи напяливала все на себя и сжимала под мышкой маленькую черную бархатную сумочку, тетя Вильма говорила:

— Барышня, вы так элегантны, что я не могу не пригласить вас в кондитерскую на чашку какао со сливками.

И они вместе отправлялись в кухню, где тетя ставила перед Габи на красивый поднос чашку с какао и большую вазочку со взбитыми сливками и Габи могла положить себе в чашку столько сливок, сколько хотела. Если она даже пять раз подряд накладывала себе сливки и они белым облачком чуть не вылезали из краев чашки, тетя Вильма только говорила:

— Ешь, заинька, сколько захочется.

Побывали они в зоопарке, катались на пароходе, но Габи это быстро наскучило, и она предложила тете сойти и отправиться домой, однако тетя Вильма ответила, чтобы Габи спокойно дожидалась, пока они вернутся в то место, откуда отплыли.

Тетя Вильма знала, что любимое развлечение Габи — покопаться в сундуке у нее дома, однако каждый раз спрашивала:

— Куда мы пойдем, заинька?

Было так хорошо, что ее спрашивают, — ведь можно выбирать! И Габи выбирала:

— К тебе!

Но однажды тетя Вильма пришла не за ней, а отправилась в больницу к Шарике. И когда звонил телефон — Габи обычно вертелась рядом — и она слышала слегка искаженный аппаратом знакомый приятный голос тети Вильмы, девочка напрасно ждала, что мама скажет: "Поди оденься получше". Теперь тетя Вильма интересовалась только Шарикой.

И все же самые большие неприятности произошли на уроке тети Ирмы, обучающей пятиклассников. Однажды ока вызвала Габи к доске и велела прочитать стихотворение "Осенний ветер шелестит". Лучше Габи в классе читала стихи только Магди Широ; Магди делала глубокий вдох, словно перед прыжком в воду, а потом шпарила без остановки. И Габи тоже читала стихи без запинки. Тетя Ирма всегда хвалила ее и, обращаясь к классу, говорила: "Вот так нужно декламировать — отчетливо произнося слова, правильно расставляя ударения, потому что в стихах форма не менее важна, чем содержание". Габи и на этот раз приготовилась читать, как обычно: слегка откинула назад голову, расправила плечи и произнесла вкрадчивым тоном, как это делала, когда собиралась блеснуть своей декламацией:

— "Осенний ветер шелестит", стихотворение Шандора Петефи.

Однако тетя Ирма, неожиданно подняв руку, остановила Габи.

— Ковач, — обратилась она к сидящему на последней парте мальчику, — тебя, очевидно, стихи не очень интересуют. Встань и расскажи нам, что ты знаешь об осени.

Ковач поднялся и тупо уставился прямо перед собой, как всегда, когда его вызывали отвечать. Он, конечно, ни слова не мог сказать об осени. Ковач вообще ничего не мог сказать. Тетя Ирма терпеливо выспрашивала у него о том, что происходит осенью с деревьями и кустами, желтеют ли, опадают ли листья. Но расспрашивать Ковача бесполезно. Все равно что к классной доске обращаться.

"Интересно, — думала Габи, — с плохими учениками вечно все возятся. Или если с тобой беда какая-нибудь приключится. А кто все делает как положено, на того плюют".

Тетя Ирма так и не добилась ничего от Ковача и жестом руки велела Габи продолжать.

Габи молча стояла у доски.

— "Осенний ветер шелестит в деревьях, так тихо-тихо шепчется с листвой", [3] - подсказала тетя Ирма.

Габи уставилась в пустоту и попыталась придать своему взгляду такое же тупое выражение, какое было у Ковача.

— Читай стихотворение! — подбодрила тетя Ирма, будто Габи не понимала, зачем ее вызвали к доске.

Габи не открывала рта.

— Что с тобой? — внимательно посмотрела на нее тетя Ирма.

— Ничего.

— Тогда почему ты не начинаешь?

Габи молчала.

— Отвечай! — резко сказала учительница.

— Я забыла.

Пока разыгрывалась эта сцена, ребята в классе ерзали, скрипели партами, тихо перешептывались. А тут раздался смех. Ковач, который никогда ничего не знал, и умел только хихикать, вскочил с места и загоготал.

Покраснев от гнева, тетя Ирма прикрикнула на Габи:

— Сейчас же отправляйся на место!

Декламировать стихотворение она вызвала Широ, а после урока велела Габи остаться.

— Можешь объяснить мне свое поведение?

Габи потрясла головой.

Тетя Ирма помолчала немного, потом попросила дневник. И написала в нем, что просит кого-нибудь из уважаемых родителей пожаловать в школу.

Габи, прочтя, что ее уважаемых родителей приглашают в школу, скривила рот. Шарику в это время уже привезли из больницы, она лежала в большой комнате на папиной тахте, той самой, на которую раньше по воскресным утрам забиралась Габи, чтобы затеять с папой соревнование по борьбе.

Разумеется, никаких соревнований по борьбе теперь не устраивали, да и вообще широкую тахту полностью отдали в распоряжение Шарики, а папа и мама целыми днями торчали дома, не ходили на работу, сидели около Шарики, ждали врача, говорили с ним, провожали в переднюю, метались взад и вперед по квартире, — словом, у уважаемых родителей только и было время для посещения тети Ирмы.

Габи прямо в передней сунула папе дневник.

— Натворила что-нибудь? — спросил папа, вошел с дневником в большую комнату, положил его на стол и расписался.

— Я не выучила стихотворение, — ответила Габи.

— Не выучила? — Папа смотрел на бледное лицо Шарики, глаза которой были полузакрыты. — Почему? Надо хорошо учиться! — сказал папа, и Габи почувствовала, что, если бы сообщила ему, что подожгла школу, голос его прозвучал бы так же безучастно.

Папа сначала подошел к Шарике, поправил на ней одеяло, хотя поправлять-то было нечего, просто с ней все время носились, потом спросил, может ли он написать в дневник ответ учительнице.

— Пиши, — ответила Габи, выбежала в маленькую комнату и плюхнулась в шезлонг.

После обеда папа вернул ей дневник, в котором написал, что, к сожалению, прийти в школу они не могут, потому что их младшая дочь серьезно больна.

Утром Габи сразу отдала дневник тете Ирме.

— В самом деле, теперь припоминаю… — Тетя Ирма посмотрела на Габи с такой теплотой, с которой на нее уже несколько месяцев никто не смотрел. — Да, да, эта маленькая девочка, которая больна детским параличом, твоя сестренка. Я слышала о ней, — добавила она и погладила Габи по щеке.

Тетя Ирма покачала головой и, хотя Ковач катал по полу карандаш, не обратила на него внимания, а продолжала качать головой и вздыхать. Потом она сказала, что теперь понимает поведение Габи, которая, конечно, жалеет сестренку и тревожится за нее.