Кыш и Двапортфеля: Повести - Алешковский Юз. Страница 55

— Доброе утро, Ешкин, — сказал спокойно Василий Васильевич.

— С добрым… утром, — помолчав, ответил Федя.

Василий Васильевич начал его допрашивать:

— Ты крепко укрепил верёвки?

— Не первый раз в горах. Не сорвусь.

— И везде наскальной живописью занимаешься?

— А вы чего пришли? — начиная злиться и поняв, что за ним следили, спросил Федя.

— Во-первых, лови верёвку! — Василий Васильевич раскрутил над головой моток верёвки и по-ковбойски бросил конец прямо в руки Феде. — Ты, конечно, можешь подняться и уйти. Но для тебя это не лучший вариант. Поверь. Говорю это потому, что успел тебя полюбить как доброго, честного и сильного парня. И не кипятись. Мораль я тебе читать не собираюсь. Сам поймёшь, каким жалким способом ты хочешь самоутвердиться, оставить, так сказать, в веках своё имя. Тебе приятно будет, если, увидев твои художества, люди сплюнут от возмущения и скажут: «Надо же было испоганить красавицу скалу!» Ответь только на один вопрос: ты хотел бы, чтобы тебя в эту минуту увидели друзья по работе, отец, мать, жена Нина, знакомые и незнакомые люди? Честно.

— Как сказать?.. Зачем же? А чего вы сами от меня хотите? Я вот сейчас слезу и поговорим по-другому! Поняли?

— Вот видишь, милый ты мой сосед по палате, ты не хочешь, чтобы тебя увидели! Ты чуешь в глубине души, что занят делом нечистым, что ты не создаёшь прекрасное, а уродуешь его. Поэтому и прячешься воровато от наших глаз. Настоящую же красоту творят открыто и готовы за неё пострадать. Так вот: мы с Алёшей, как твои друзья, принесли тебе ацетон и ветошь. Тащи сумку. — Василий Васильевич привязал её к верёвке. — Тащи, не стесняйся и смой по-быстрому всё, что намалевал.

Федя сначала не хотел тянуть сумку с ацетоном вверх — наверно, боролся с собой. Но постепенно одолевал в себе нехорошего человека: сумка поползла, поползла… медленно, потом быстрей, и Василий Васильевич подмигнул мне, когда она взлетела в Федины руки.

Тётенька и Гудецкий из Нижнего Тагила продолжали, ничего не замечая вокруг, рисовать буквы.

Я подошёл к ребятам. Сева шепнул мне:

— Что же, теперь ждать, когда они малевать кончат?

«Действительно», — подумал я и кашлянул.

Гундосова повернула голову в нашу сторону и строго спросила с высоты:

— Кто вы, дети?

— Здравствуйте, держитесь крепче! — для начала сказал я, а Симка ответил:

— Мы пионерский патруль по охране и защите природы!

— Это хорошо. Охраняйте. Молодцы! — похвалила нас тётенька и снова повернулась лицом к стене.

— Между прочим, товарищ Гундосова, вы нарушаете постановление Крымского областного Совета, — осторожно сказал Сева.

— Только держитесь крепче, — сказал я, а тётенька, обернувшись, изумлённо протянула:

— Я-а-а? Наруша-а-а-ю?

— Да, вы, — сказал Сева.

Симка подошёл с аппаратом поближе, и голубая вспышка на миг озарила изумлённое и уже немного испуганное лицо тётеньки.

— Михаил Иваныч! Михаил Иваныч! — крикнула она.

— Что вам здесь надо? — громко и строго спросил нас Гудецкий из Нижнего Тагила. — Почему вы болтаетесь в горах в такой ранний час?

— Мы из-за вас болтаемся! — начиная злиться, сказал Сева.

— Вы подумайте! Грубят! — возмутилась Гундосова. — Жаль, что нельзя вызвать милицию! Жаль!

В этот момент к нам подошёл Василий Васильевич и сказал:

— Можете рассматривать меня, граждане, как представителя милиции. Инспектор угрозыска Васильев. Вот удостоверение.

— Михаил Иваныч! Лидия Павловна! — крикнул Федя. — Не спорьте. Мы попались! Стирайте всё, пока не поздно!

— То есть что значит «стирайте»? — спросил Гудецкий.

— А то, что вы портите своими фамилиями природу! — сказал я.

— Вы, наверно, и на живых деревьях ножом вырезаете? — добавил Сева, а Симка ещё раз щёлкнул вспышкой.

— Вам, гражданка Гундосова, и вам, гражданин Гудецкий, я от души советую стереть ацетоном свои фамилии. И будем считать, что инцидент исчерпан, — сказал Василий Васильевич.

Гундосова, ничего не ответив, поставила кисточкой точку, прошла по уступу и с решительным видом приблизилась к нам.

— Я ничего стирать не собираюсь, — сказала она, — и вы не имеете права фотографировать и шантажировать отдыхающих.

— А вы что, простите, приехали специально для того, чтобы увековечить на скалах своё имя и уехать обратно? — спросил Василий Васильевич.

— Так поступают тысячи людей! Это стало традицией! — сказала Гундосова.

— К сожалению, дурной, — заметил Василий Васильевич.

— Я ничего не изуродовала! — сказала Гундосова.

— Взяли бы да кипарис посадили около шоссе, если вам хочется память о себе оставить в Крыму, — посоветовал Сева.

— Эх, вы! — добавил Симка.

— Всего хорошего, и не смейте мне угрожать. Я никого не боюсь! — сказала Гундосова.

Она ушла вниз по тропе и даже ни разу не оглянулась. И вот тогда пожилой человек — Гудецкий, про которого в разговоре с тётенькой мы совсем забыли, сказал нам дрожащим голосом:

— Товарищи! Я же не могу слезть!.. Помогите! На подъём сюда я израсходовал все свои силы…

— Но всё-таки вам хватило их для получения третьего разряда по скалолазанию? — спросил Василий Васильевич, улыбнувшись.

— Поверьте, я осознал свой поступок, на который решился после шестидесяти восьми лет безупречной жизни! Я хотел бы стереть свою фамилию с лица скалы, но… увы!., масляная краска!

Вид у Гудецкого был смешной и жалкий, и Сева сказал нам:

— Он осознал. Я лично ему верю.

— Но вы же могли подумать перед тем, как идти сюда для увековечивания своего имени. Не правда ли? — спросил Василий Васильевич.

— Поверьте, мне было внушено, что оставление своих фамилий в Крыму — старая и добрая традиция! И потом… потом… не за горами мой закат… Я одинок… и подумал, что, может быть, лет через пятьдесят кто-нибудь придёт сюда и прочтёт: «Гудецкий М. И. из Нижнего Тагила». Всё-таки память…

Сева забрался к Гудецкому и помог ему спуститься вниз. Потом попросил Федю отлить немного ацетона в консервную баночку и сказал нам, что сотрет фамилию Гудецкого сам.

А Гудецкий действительно был очень расстроен и поклялся перед всеми нами, что непременно посадит два кипариса при въезде в Алупку. После этого он, очень смущённый, ушёл.

ГЛАВА 61

— Пойдём, на солнышке посидим, — сказал мне Василий Васильевич, и вот тут-то я и пожалел, что не взял с собой бутерброды. Кыш тоже хотел есть, жалобно поскуливал, и я чувствовал себя перед ним виноватым.

— Между прочим, Федя, — сказал Василий Васильевич, — я в первый же день обратил внимание на то, что ты потрясён красотой Крыма. Ты ходил, любовался морем, кипарисами, скалами и всё повторял: «Эх, сказать бы об этом!..» Теперь я жалею, что не посоветовал тебе тогда взять карандаш, лист бумаги и написать стихи.

— Таланту всё равно нет, — откликнулся Федя с высоты.

— А я уверен, что человек, потрясённый красотой, найдёт слова, чтобы сказать об этом! Ты, однако, нашёл другой выход для своих чувств. Исцарапал живот Геракла и вырезал на скамейке:

— Ладно! Дальше не продолжайте, — смущённо попросил Федя. — И так дошло.

— Дошло, что преступно портить статуи, вазы и скамейки, а скалу, ты решил, измалёвывать не возбраняется. Между прочим, я не следил за тобой специально, но понять, для чего тебе крючья с верёвками, кисти и краски, было не трудно. Кстати, зря ты завтра улетаешь из Крыма.

— Не завтра, а послезавтра. Откуда вы это знаете?

— Умозаключение. Кроме того, я знаю, что ты работаешь директором стадиона в своём городе. Но стадиона ещё нет. Он только строится, и тебе приходится трясти подрядчиков, доставать стройматериалы и агитировать общественность. (У Феди от изумления чуть не выпала из рук бутылка ацетона.) На этой работе ты с непривычки и расшатал свои нервишки. Вот тебя и послали отдохнуть. Верно?