Критикон - Грасиан Бальтасар. Страница 32

– Только один, и легкий – и трудный.

– Какой же?

– Надо пожелать. Надо, чтобы он поступил, как я. Чтобы не ждал, пока вышвырнут, но сам вышел с честью и пользой; лучше не ошибиться, выйти через дверь, нежели расшибиться, вылетев в окно.

– Хотел я тебя попросить об одном деле, но не смею – боюсь, сочтешь это не просьбой, но причудой.

– О чем же?

– Раз уж ты с этим домом знаком, вернись туда и как мудрец вразуми юношу и вызволи.

– Это не поможет – даже если разыщу его и усовещу, без любви ко мне он не поверит. Его сердце скорее тронешь ты. Тебе ведь все равно придется войти, ты дал слово, так уж иди сам и вызволяй его.

– Я-то, конечно, войду, – сказал Критило, – хоть ужасно не хочется, но боюсь, что, не имея опыта, быстро устану и не смогу его разыскать – только оба погибнем. Давай сделаем так: пойдем вместе, два ума и здесь лучше, чем один, – ты как мудрец поведешь меня, я как друг уговорю его, сообща одержим победу.

Замысел понравился, оба приблизились к дому, но стражу у входа Мудрец показался подозрительным, и он его остановил.

Этот пускай пройдет, – сказал страж, указывая на Критило, – у меня есть приказ впустить его да еще поторопить.

Но Критило попятился и, отойдя с Мудрецом в сторону, стал советоваться. Расспросил о входах и выходах дома, о ходах и переходах, и уже решился было войти, но с полпути опять вернулся и сказал Мудрецу:

– Мне пришло в голову поменяться с тобою платьем. Надень мое – знакомое юному Андренио, оно послужит рекомендацией; переодетый, ты в здешних сумерках можешь обмануть стража; я же останусь здесь в твоей одежде, чтоб ничего не заподозрили, и, дожидаясь тебя, буду считать секунды.

Мудрец одобрил этот замысел. Он переоделся в платье Критило, и его впустили весьма любезно. Критило же остался у дома и снова принялся наблюдать за падавшими – ни на миг не прекращался поток низвергавшихся со стремнины грехов. Увидел он гуляку, которого женщины выпихнули через окно, увитое розами со множеством шипов; бедняга был гол, как сокол, сильно ободрался и, лишившись носа, остался с носом; голос его на всю жизнь стал гнусавым и, слыша его, все говорили: Ничего удивительного, что без носа он говорит в нос, поделом распутнику за беспутную молодость.

И таким отвращением проникся этот похабник и все его дружки к собственной мерзости, что при одном упоминании о плотских утехах только плевались, – из мести и раскаяния, увы, запоздалого. Те, кто катился кубарем из Ленивой Палаты, медлили даже падая, а еще больше – подымаясь с земли; никчемные людишки, они и жить-то ленятся и существуют, лишь чтобы множить число живущих да поглощать пищу; ни одного дела не делают с охотой и даже в воздухе умудрялись медлить – как бы следуя Зенону [140], отрицали движение, а упав, так и оставались лежать. Выброшенные из Палаты Гневной вопили, как безумные; вид у них был истерзанный, они тузили один другого по чем попадя, плевались кровью свирепых своих сердец и изрыгали кровь, выпитую из врагов; да, месть – весьма опасная круча, не одна голова там разбилась. А падавшие из Палаты Ядовитой косились друг на друга, каждый радовался тому, что другие стонут; ради того, чтобы ближний сломал себе руку или выколол глаз, кое-кто готов был лишиться обеих рук и обоих глаз; они смеялись над тем, что другие плачут, и плакали, если те смеялись; и, удивительное дело, входя в дом тощими, покидали его толстяками – так ублажал их вид чужих бед и насыщало зрелище злосчастий.

Целый день, долгий как век, стоял Критило и смотрел на жалкий конец, всем уготованный, и наконец увидел он, что из окна, увитого цветами и колючками, выглянул Андренио. Сильно испугался Критило – неужто и этот упадет стремглав? Не смея окликнуть Андренио, чтобы себя не выдать, он стал делать знаки, пытаясь его вразумить. Но о том, как и где Андренио спустился, мы расскажем дальше.

Кризис XI. Пучина столицы

Увидишь одного льва, ты видел всех; увидишь одну овцу, тоже видел всех; но увидеть одного человека – это увидеть только одного человека, да и того не распознать. Все тигры свирепы, все голуби кротки, но у человека у каждого свой нрав. Царственные орлы порождают царственных орлов, великие же люди не всегда порождают великих, как и люди ничтожные – ничтожных. У каждого свой склад, своя стать, все люди живут по-разному. Мудрая природа наделила людей разными лицами, чтобы люди, а также их слова и дела, различались, дабы добрых не путали с подлыми, дабы мужчины не были похожи на женщин и дабы злодей не спрятался под чужой личиной. Ученые прилежно исследуют свойства трав. А ведь куда важней узнать свойства людей, с которыми приходится жить и умирать! Ведь не все, кого мы видим, – люди; нет, в большом городе, в этом море-океане, встретишь чудищ страшнее Акрокеравна [141]; ученые без ученых трудов, старики без благоразумия, молодые без послушания, женщины без стыда, богачи без милосердия, бедняки без смирения, господа без благородства, наглость без преград, заслуги без наград, люди без человечности, личности без лица.

Так размышлял Мудрец, издали созерцая столицу, после того как вызволил Андренио добрым наставлением. Критило надеялся, что юноша выйдет в дверь, но тот все стоял в окне, словно сейчас вылетит и упадет, как все. Однако никто его не выталкивал; сняв с головы гирлянду, Андренио разобрал ее и, переплетая ветки, сделал подобие бечевы, по которой спустился цел и невредим и уверенно стал на землю. В тот же миг в дверях показался Мудрец – радость Критило была двойной. Тотчас все трое, не мешкая, даже не обнявшись, ну шпарить, как пришпоренные. Лишь Андренио, оглянувшись на окно, молвил:

– Пусть же там висят мои узы, ныне лестница моей свободы, в память о моем прозрении.

Теперь направились они прямо в столицу, чтобы, как сказал Мудрец, уйдя от Харибды, наткнуться на Сциллу. Он проводил наших странников до ворот, ведя с ними приятную беседу, лучшее утешение на жизненном пути.

– Что ж это за дом, что за Содом? – спросил Критило. – Поведайте мне, что там с вами приключилось.

Опередив скромно молчавшего Андренио, Мудрец начал рассказ:

– Знайте же, что обманный сей дом, сей постоялый двор мира, при входе сулит усладу, а при выходе – досаду. Приветливая разбойница – не кто иная, как Похоть, которую мы зовем наслаждением, а латиняне Волуптас, – главная прислужница пороков; ведь каждый смертный на поводу у своего удовольствия. Похоть всех берет в плен и увлекает, вернее, завлекает пленников – одних в самую высокую, Палату Гордыни, других в самую низкую, Палату Лени, но посередине никого, ибо в пороках нет середины. Как мы видели, входят все с песнями, а выходят с пенями, – кроме завистников, у тех обратное. Дабы в конце в беду не угодить, надобно в начале суть угадать – таков мудрый совет ученой Артемии, он-то и помог мне благополучно выйти.

– А мне – вовсе не входить, – заметил Критило. – Я охотней вхожу в дом плача, нежели в дом смеха, ибо знаю, что день веселья – всегда канун печали. Поверь, Андренио, кто начинает с радостей, кончает горестями.

– Довольно и того, что наш путь, – молвил Андренио, – усеян тайными ловушками, не зря у входа стоял Обман. О дом безумцев! Сколь безумен тот, кто в тебя входит! О магические камни магнитные, что сперва притягивают, а под конец низвергают с высоты!

– Боже вас избави, – наставлял Мудрец, – от всего, что начинается с удовольствия. Не прельщайтесь легким началом, помните, что оно ведет к тяжкому концу, – и наоборот. Причину сего открыли мне там, в доме Похоти, рассказав один сон, – надеюсь, он вас пробудит. У Фортуны, говорят, было двое сыновей, во всем весьма различных, – старший был столь же приятен лицом и приветлив, сколь младший – угрюм и уродлив. Свойства их и склонности, как обычно бывает, согласовались с наружностью. Мать сшила каждому, сообразуясь с его нравом, по кафтану. Старшему – из роскошной ткани, которую соткала сама весна, усеяв розами и гвоздиками и разбросав меж цветами букву «Д»; вкупе с узорами получались замысловатые письмена, одни тут читали «добрый», другие – «дружелюбный», «деликатный», «догадливый», «достойный», «доблестный»; подбит же был кафтан белоснежным горностаем – диво-дивное, достославное, драгоценное. Другого сына мать одела совсем в другом духе, сшив ему кафтан из темной крашенины, расшитой шипами, меж коими была разбросана буква «Г»; каждый с отвращением читал там слова «грязный», «грубый», «гневливый», «гнусный», «гибельный» – глядеть гадко и страшно. Когда братья выходили из материнского дома на площадь или шли в школу, старшего – и во всем первого – все встречные подзывали и раскрывали перед ним врата своих сердец, толпою следовали за ним, почитая за счастье его увидеть, а тем паче – ввести в свой дом. Другой же брат бродил в одиночестве, никто его не звал, он пробирался, прижимаясь к стенам, люди от него убегали; захочет войти в дом, перед его носом захлопывают дверь; настаивает – гонят взашей; не знал, бедный, куда приткнуться; так жил он – иль умирал – в тоске и, наконец, самому себе став в тягость, задумал в пропасть броситься, чтоб сбросить несносное бремя скорби, – лучше, мол, умереть, чтобы жить, чем жить, всечасно умирая. Но так как пища меланхолии – размышления, он все думал-думал, да и придумал хитрость, она же всегда сильнее силы: прослышал он о всемогуществе Обмана и о чудесах, каждодневно Обманом свершаемых, и отправился в путь однажды ночью – ведь он свету и свет ему были равно ненавистны. Принялся искать Обман – нет его, да и только; люди говорят – всюду обман, а его нигде не было видно. Но убедили горемыку, что Обман непременно найдет он у обманщиков, и отправился он сначала к Времени. Время сказало, что нет у него никакого Обмана, оно, напротив, старается Обман изобличать, да только поздно начинают ему, Времени, верить. Пошел тогда сын Фортуны к Миру, блага коего слывут обманчивыми; тот сказал, что ничего подобного, он, мол, хоть и желал бы, никого не обманывает: люди сами себя обманывают, ослепляют и жаждут обманываться. Обратился и к самой Лжи, которую находил повсюду; сказал, кого ищет, а та в ответ: