Критикон - Грасиан Бальтасар. Страница 71

– Вон та, что сейчас показалась, – сказал Отшельник, – это благонравная вдова; как услышит «Аве, Мария», сразу запирает дверь. Опекает девицу, та у нее в положении дочери.

– Как бы не в интересном!

– А вон жена-красавица, супруг считает ее святой.

– И она устраивает святые дни, когда ему и не снится.

– А у той немало драгоценных штучек.

– Да и сама хороша штучка.

– Вон ту муж обожает.

– За то, что мужа не обижает, не разоряет, нарядов не любит, состояние его не губит.

– Зато губит его честь.

– Об этой муж говорит, что готов за нее положить руку в огонь.

– Лучше бы взял ее в руки, пригасил бы огонь ее похоти.

Одна женщина распекала молодых служанок, почудилось ей неладное в их талии, и она устроила им баталию.

– В моем доме не потерплю бесстыжей!

И служанка, как эхо, повторяла сквозь зубы: «И ты же».

– Об этой девице мать повсюду трезвонит то, в чем та и на исповеди не сознается.

Одна добрая мамаша говорила о своей дочери.

– Вот дурочка, вот блаженная!

И правда, любая блажь дочери тут же исполнялась.

– Почему те дамы так бледны? – спросил Андренио.

Отшельник в ответ:

– Не потому, что больны, а потому, что очень уж сердобольны: так сильно сокрушаются, что пищу посыпают песком.

– Не глиной? [438]

– Гляди, как вон те пылают ревностью.

– Лучше бы – рвением.

– Но доберемся ли мы когда, – спросил Критило, – до вашей удобной добродетели, до этой ласковой игуменьи, до житейской мудрости?

– Уже скоро, – ответил Отшельник, – вот входим в трапезную, она, наверняка, там, покаяние отбывает.

Они вошли, и взорам их предстали тела, тела, одни лишь тела, наконец, увидели женщину – сплошная плоть без духа. Черты ее лица (черти и те краше) были обрюзгшие – кара за чревоугодие, – она же твердит: чем лицо желтей, тем красивей. Даже ее четки были из палисандра [439]; за сладкую жизнь расплачивалась горькой смертью. Не в силах держаться на ногах, она сидела, то ли вздыхая, то ли рыгая, окруженная новичками в школе мира, и наставляла их искусству жить.

– Не будьте простаками, – говорила она, – однако напускать на себя простоватость можно, притворяться недотепой – великое искусство. Пуще всего советую быть скромными и соблюдать приличия.

Всячески превозносила она притворство.

– Благопристойный вид – ныне все; мир уже не смотрит на суть, а только на наружность. Помните, – говорила она, – есть дела, в коих ни сути, ни видимости, и это – доподлинно глупость; поступку незаконному старайся придать законный вид; есть и такие дела, в коих и суть, и видимость, – но это невелико диво; зато такие, в коих есть суть, а видимости нет – глупость величайшая. Штука же в том, чтобы, не имея сути, показать вид, – и вот это искусство. Старайтесь нажить добрую славу и берегите ее – люди живут в кредит. Не изводите себя науками, но научитесь себя расхваливать; всякий лекарь и всякий законник должны пускать пыль в глаза; счастье наше – в наших устах; попугая за клюв во дворцах держат и на парадном балконе сажают. Слушайте меня хорошенько – усвоите искусство жить, будете жить безбедно, к тому же без хлопот, без малейших усилий, без сомнений и мучений, из вас выйдет личность. По крайней мере, будешь личностью казаться и сможешь с добродетельными, подлинно праведными тягаться. Не верите – посмотрите на мужей сановных и многоопытных – мой урок пошел им впрок, и ныне окружены они в мире почетом, сидят на самых высоких местах.

Андренио был охвачен изумлением и восторгом – как дешево обретается счастье, как легко достается добродетель, не надо себя насиловать, одолевать горы препятствий, бороться с хищниками, плыть против течения, грести в поте лица. Он уже готов был облачиться в какой-нибудь пристойный плащ, чтобы жить вольготно и войти в братство лицемеров, когда Критило, оборотясь к Отшельнику, спросил:

– Скажи-ка, друг, – желаю тебе жизнь долгую, пусть и не добрую! – с этой притворной твоей добродетелью сможем ли мы достигнуть блаженства истинного?

– Ох, горе мне с вами! – отвечал Отшельник.

Кризис VIII. Оружейная Мужества

Когда Мужество, утратив власть, силу, крепость, задор, лежало на смертном одре, явились к нему, сказывают, все народы с просьбой составить завещание в их пользу, оставить им его владения.

– Ничем я не владею, кроме самого себя, – отвечало Мужество. – Единственное, что могу вам оставить, это жалкий мой труп, скелет прежнего меня. Подойдите поближе, я дам каждому его долю.

Первыми были итальянцы, – они, конечно, прибежали первые – и попросили голову.

– Даю вам ее, – был ответ. – Вы будете людьми государственными, будете обеими руками держать мир в повиновении.

Тут встревожились французы и полезли вперед – им надо повсюду руку приложить, и они выпросили себе руки.

– Ох, боюсь, – отвечало Мужество, – ежели дать вам руки, вы мир перевернете. Будете драчливы, будете людьми крепкой руки и не дадите никому передышки – худо придется вашим соседям.

Но генуэзцы мимоходом остригли французам ногти – нечем схватить, нечем удержать добычу, – а у испанцев так славно пощипали их серебро, что и ведьма позавидовала бы – пили их кровушку, пока те спали крепким сном.

– Пункт следующий: лицо оставляю англичанам. Будете красивы, как ангелы, но, боюсь, что, по примеру красавиц, не сумеете отказать ни Кальвину, ни Лютеру, ни самому дьяволу. Берегитесь, как бы лисица не сказала вам: «Лицо красиво, да мозгов нет» [440].

Венецианцы, люди толковые, попросили щеки. Все вокруг засмеялись, но Мужество молвило:

– Ничего вы не понимаете, вот увидите, как они будут уплетать за обе щеки.

Язык был завещан сицилийцам, а когда те заспорили с неаполитанцами, Мужество завещало его обеим Сицилиям [441]. Ирландцам – печень; туловище – немцам.

– Будете народом с красивым телом, только глядите, не забывайте ради него о душе.

Селезенку – полякам, легкие – московитам, желудок – фламандцам и голландцам.

– Только чтоб не стал он вашим богом.

Грудь – шведам; ноги – туркам, те всем пытаются подставить ножку и, куда ступят ногой, не уберут ее оттуда ни за что; кишки – персам, у них, известно, кишка тонка, сердце доброе; африканцам – кости, чтоб было что глодать, как положено псам; спину – китайцам; сердце – японцам, этим испанцам Азии, а хребет – неграм.

Последними подошли испанцы – замешкались, выдворяя из дому гостей [442], которые бог весть откуда явились, чтобы изгнать хозяев.

– А нам что оставишь? – спросили они.

Мужество в ответ:

– Опоздали, друзья, все уже роздано.

– Но как же так, – возразили они, – нам, твоим первенцам, надо бы завещать не меньше, чем майорат.

– Ума не приложу, что вам дать. Имей я два сердца, первое дал бы вам. Но постойте, найдется и для вас кое-что – так как вас беспокоят все прочие народы, обратитесь против них, повторите то, что прежде вас сделал Рим: ударьте на всех и с моего разрешения надерите всем вихры.

Сказано это было не глухим. Так наловчились испанцы, что вряд ли найдется в мире народ, которому они не дали бы таски; хватили у одного, хватили у другого – и вскоре все Мужество с головы до ног оказалось у испанцев.

Рассказывал это выходившим из Франции через Пикардию Критило и Андренио некий человек, вполне и во всем человек, – ежели у одних есть сотня глаз, чтобы глядеть, а у других сотня рук, чтобы действовать, у этого было сто сердец, чтобы страдать, весь он был сплошное сердце.

– Покидая Францию, – спросил он, – будете ли по ней тосковать?

– Конечно, нет, – отвечали они, – даже тамошние уроженцы покидают ее, и чужеземцы в нее не стремятся.