Рука дьявола - Сидоров Виктор. Страница 33

— Баран ты, остолоп ненажорный,— зло закричал Ленька вслед коню, поняв, что не дозваться его и что с ним уходит последняя надежда добраться до села.

Боль, досада, злость и беспомощность — все смешалось в одну кучу, и он ожесточенно, с каким-то яростным подвыванием, заколотил кулаками по земле, будто это она была во всем виновата.

Постепенно он успокоился, присмирел. Даже боли в теле несколько поутихли, и он прикрыл глаза, наслаждаясь этой передышкой. «Ладно,— расслабленно подумал он,— до утра далеко... Авось доберусь...»

И тут его прошила новая мысль, переворошив душу, как ветер охапку соломы: «А что, если Карька раньше меня придет в село? Один, без Гришани? Что тогда? Ить Фома Тихонович враз поймет, что что-то неладно, поскачет на стоянку, а там... Нет, нет... Тогда все пропало... Тогда...» Ленька не стал больше додумывать. Собрав все силы, морщась и охая, он встал. Прошел десяток шагов, упал. Полежал несколько, снова поднялся. И так до тошноты, до одури. Потом, помнит, лез на четвереньках и плакал. Плакал, как последний слюнтяй. «Геройский!.. Вот тебе и геройский!»

Ленька тогда все-таки быстрее добрался до села, чем Карька. Тот пришел только на другой день, когда Фому Тихоновича уже схватили.

Теперь все это далеко позади. Теперь село живет совсем другими мыслями и делами, а вместе с ним и Ленька. Он заметно переменился, стал будто бы взрослее. Не простое, видимо, дело — заглянуть смерти в глаза.

В последние недели, после хлебной страды, у Леньки почти нет свободного часа, все время занят: то по хозяйству, то ходит с дядькой Акимом на заработки — помогает ставить избу одному погорельцу на Старом конце. А в дни отдыха — по воскресеньям работы еще больше: он вместе с комсомольцами делает для нардома, а главное для школы, скамейки, столы и разные полки.

Ленька уже довольно-таки хорошо наловчился орудовать и рубанком, и долотом, и ножовкой. Дядька Аким нет-нет да и похвалит его:

— Ну, Леньша, ты — самый что ни есть талан! Ишь, не токо, оказывается, кулеш можешь готовить, а и рубанок слушает тебя! — И добавлял ласково: — Давай, давай, милок, работай, учись, авось столяром станешь. Большой руки. Нарасхват!

Ленька смущенно смеялся и принимался строгать еще прилежней.

Работы предстояло много, а времени — в обрез. Все столы и скамейки нужно было сделать до снега, к открытию школы. Так решила комсомольская ячейка.

И парни старались, работали без устали, с редкими перекурами, от солнца и до солнца. Старался и Ленька: ведь он теперь тоже комсомолец.

Сейчас он поуспокоился малость, привык к этому. А в первые дни чуть не лопался от гордости и радости, особенно когда шел на военные занятия.

Член РКСМ! Сдержал свое слово Лыков, приняли Леньку в ячейку! Единогласно! Ленька боялся: вдруг Митька чего-нибудь воспротивится. Но и он вместе со всеми поднял руку.

Нет, никогда Ленька не забудет тот день: сколько у него было тревог, сколько радости!

Его принимали на первом же собрании после приезда Митьки из больницы.

Утром Ленька забежал к Шумиловым: занес топорище, которое сделал для них дядька Аким. Тети Марьи и Варьки дома не было, куда-то собирался и Митька — запрягал коня.

Крепко он сдал, Митька, за время болезни, окостлявил, нос будто вытянулся, и уши оттопырились. Не понять: или от худобы, или что острижен наголо. На лице одни глаза прежние: черные, быстрые, с затаенной усмешкой. Полтора месяца провалялся Митька в больнице. Доктора едва выходили его, сказывали: если б опоздали привезти — помер бы. Операцию какую-то делали, пулю вынимали. Теперь ничего, совсем здоровый, только худой вот...

Ленька отдал Митьке топорище и заторопился уходить. Однако Митька остановил его:

— Погоди, Лень, дело к тебе... У нас нынче вечером в сельсовете собрание ячейки. Приходи. Принимать тебя в комсомол будем.

Ленька чуть не упал- от неожиданности.

— Меня?! В комсомол?!

— Тебя. А что? Ты ж сам просился. Или забыл?

Ничего Ленька не забыл: и как просился, и как Митька не вписал его в ячейку. Он хотел было сказать, что ему и сейчас нет четырнадцати годов, а только тринадцать, да промолчал. На всякий случай — мало ли чего.

До самого вечера Ленька промаялся, будто заболел: еда в горло не шла, работа не клеилась. Ходил по двору как неприкаянный, нервничал и все поглядывал на солнце: скоро ли вечер?

«Как они там будут меня принимать? Что будут делать? А вдруг не примут? А вдруг скажут: погоди еще? А вдруг...» Эти «а вдруг» совсем измотали Леньку.

Наконец солнце медленно, будто нехотя стало опускаться за крыши изб. У Леньки сердце защемило: «Пожалуй, пора...» И он, полный отчаянной решимости, чуть побледневший, пошагал к сельсовету. Но этой решимости Леньке хватило как раз, чтобы взяться за скобу и открыть сельсоветскую дверь.

— Заходи, заходи, Леня,— раздался голос Лыкова. Он сидел за столом вместе с Митькой и Серегой Татуриным и приветливо глядел на Леньку.— Чего остановился? Айда сюда, к столу вот.

Ленька, жалко улыбаясь, пряча зачем-то руки за спину, протопал до стола и остановился.

От стола струился малиновый отсвет. Ленька стоял перед столом напряженный, с вытянутой тонкой шеей, будто собираясь вот-вот взлететь к потолку. Он стоял и ждал: что же будет дальше?

Никто, однако, не торопился сказать ему об этом: Митька с Лыковым переговаривались вполголоса, Серега что-то старательно писал на листке огрызком карандаша. Ленька взглянул повыше. Со стены на него смотрел чуть усмешливыми прищуренными глазами Ленин. Он, казалось Леньке, все понимал и сочувствовал ему и словно говорил: «Не робей, Ленька. Все будет хорошо...»

И Ленька в самом деле вдруг вздохнул глубоко и опустил уставшие от напряжения плечи.

Над столом поднялся Митька.

— Ну, так вот, товарищи, Ленька... Леня Спиридонов просится к нам в комсомол. Как будем решать?

Послышался гулкий голос Сашки Кувалды:

— Как решать — принимать!

Митька перевел взгляд на Леньку.

— Расскажи, Спиридонов, свою биографию.

Ленька судорожно сглотнул слюну.

— Это чего?.. Какую такую?..

— Ну, кто ты есть, где родился, кто твои родители.

Ленька изумленно поднял брови:

— Да ты что, не знаешь? Ить я сколь раз сказывал тебе.

— Я-то знаю, другие не знают.

Ленька беспомощно оглянулся: кто же из них не знает его, Леньку? Встретился взглядом с Сашкой Кувалдой, тот улыбнулся и подмигнул ему. А Генерал выкрикнул:

— Знаем мы его. Ничего парень. Стоющий.

А Митька не унимался:

— Зачем идешь в комсомол?

Ленька подумал с тоской: «Вот ведь зануда. Сроду не знал. Нарочно придирается, чтобы не вписать. Выдумывает всякое, Спиридоновым навеличивает...» Ответил даже несколько сердито:

— Хочу — вот и иду. В отряд самообороны хочу. Чтоб наган дали. И учиться хочу.

Лыков стукнул кулаком по столу.

— Молодец, браток! Так. По-нашенски. Добрым бойцом будешь. Уже доказал. — Повернулся к Митьке.— Хватит, поди?

Митька, как показалось Леньке, нахмурился недовольно.

— Может, у кого из членов РКСМ есть вопросы?

— Нету.

— Все ясно!

Митька кивнул.

— Ну что, тогда проголосуем? Парнишке-то всего тринадцать лет. Не по Уставу будто...

— Чего там!.. Подрастет!

— Кто «за»?

У Леньки дух замер, а в голове снова мелькнуло проклятое «а вдруг...». Но руки парней легко и дружно взлетели кверху.

— Принят, — сказал Митька и улыбнулся в первый раз.— Единогласно.

— Принят?! — не поверил Ленька.— Уже принят? Теперь я тоже комсомолец?

— Точно. Самый настоящий. На неделе получишь комсомольский билет.

У Леньки вдруг лицо расплылось в улыбке, и слезы заискрились в глазах.

— Ну, спасибо, ребята, ну, спасибо!.. Да я теперь... Да я теперь...— И не знал, что сказать.

На том же собрании приняли в комсомол и Галинку Лушникову, первую девку. Ленька радовался и гордился, что вместе с ним в ячейке будет и она, такая красивая, с такими большими и озорными глазами. Митька тоже радовался, и, пожалуй, больше всех. Когда поздним вечером все они выходили из сельсовета, Ленька заметил, как Митька, быстро оглянувшись — не смотрит ли кто,— поцеловал Галинку не то в щеку, не то в ухо...